Книга Английская лаванда - Анна Ефименко

К. глянул на ладонь, покрытую слизью, и побледнел еще сильнее. Внутри него шла мучительная борьба: вытереть пальцы о брючину и испачкать ткань либо остаться запятнанным телом. Он рискнул брюками. Мередит фыркнул. Ошарашенный своим неуместным малодушием, Эрншо кинулся в оправдания, залепетал:

– Прости, я не брезгую, но, честно, меня вырвет, если… даже у доктора отворачиваюсь…

Принесли бренди, целебные бальзамы, подушки, кувшины с горячей водой, свернутую мякоть тряпок. Уж на этот подвиг он мог сподобиться, и гордо укладывал приятеля на ковер, макушкой себе на колени, и находил счастье быть в кои-то веки существом полезным, заботящимся, покровительствующим. Надо бы, чтоб Мередит чаще получал по башке, до чего он славный, когда разбит и зависим. До великого признания К. так и не доходило. Пока отмачивались от грязи и запекшейся крови волосы, вычищались, высыхали привычным пшенично-золотым цветом; пока рассеченные углы на лице и ссадины локтей щипались пахучим йодом, Клайв со вселенским тщанием отстирывал пострадавшего фиалковым мылом в надежде выполоскать до вида первозданного, не разрушенного грубостью ударов. И он чувствовал сладость исполнения долга, умиротворяющую, примиряющую: «Нормально, все нормально». – «Он сказал, я приставал к его дряблоногой страшиле!» – «Все нормально…» – «Ну и рожа у меня». – «Тише, тише».

Вымывшись и забинтовавшись, Мередит вернулся в их мир полностью:

– Ты-то как?

Наконец-то! Клайв встал, дошел с важным видом до письменного стола, крутанул пальцем глобус и застеснялся картинного жеста. У всех руки как руки, а у него ледышки. Он скрестил их на груди, зарыл в шерстяное тепло пиджака. В комнате пахло медицинскою мазью и фиалками.

– Я бы хотел… В общем… Сделать заявление. «Фундаментальное признание», если угодно.

Перси вопросительно поднял брови и тут же скривился от боли. Он замахал, прося продолжить, а сам положил на лицо очередное полотенце:

– Стреляй. Но только чтобы воистину «фундаментальное»! Меньшего я не заслуживаю сегодня.

Оно настаивалось долго и корни имело не в здоровой почве. Но это знать необязательно. Ведь сугубо отталкивающим, покойницким оно тоже не являлось. Оно было в сочетании неба, напряжения и цветочного орнамента. В черном, белом и изумруде лесов. Оно могло обернуться бравадой или проклятием, но оно уже, по крайней мере, было утверждением:

– Я решил заняться литературой.

М. убрал мокрую тряпку со лба, метко бросил ее в таз у ног друга. Тот не успел увернуться от брызг.

– Ждешь моего одобрения, полагаю?

– Хотя бы мнения, – предложил К. – Я открыт любой критике. Я ее требую! Скажи, что сдохну в нищете. Скажи, что ты и родители отвернетесь от меня. Что ничего не получится.

Он рвался в мир, рождался личностью думающей, что ж, следовало ожидать этого рано или поздно. Теряя детскую невинность, Эрншо прощался с тем, что друг любил в нем крепче всего: очарование тихого омута, полного чертей. Клайв изначально был закрытой заводью, но, привыкший к непрерывному вниманию единственный ребенок, повзрослев, не соглашался на скромные дары общества, требуя к себе внимания любыми, к счастью, еще достойными способами. Он больше не был непорочным, искренним, он переставал быть «вещью в себе» и становился «вещью для мира», пусть и максимально отрешенной.

– Если у кого это и получится, то только у тебя. – Карие глаза М. потеплели до медового, заблестели золотыми крапинками, когда он, сам того не ведая, подписал им обоим приговор: – Я равного тебе не знаю.

Сакраментальная фраза возвеличила М. до верховного апостола в писательском раю. То не брата избили, то брат был храбрым воином, путеводной звездой и наставником. Эрншо забыл предрассудки, будто излишняя душевность его обесценит, и забыл все слова и поступки М. вплоть до текущей минуты. «ТЫ ЕСТЬ С НАЧАЛА ВРЕМЕН И ТЫ – МОЕЙ ПРИРОДЫ», – подумал Клайв; поверженный, он упал на колени, подполз к другу по вязкому ковру, схватил его в неистовом порыве и сгреб к себе, впервые в жизни оказавшись не только физически сильнее, но и духовно значительнее, чем старший – и старший первым из людей это признавал!

На мгновение они обнялись до бездыханности.

– Еще успею на почту, как считаешь? Срочно надо отправить телеграмму. – Клайв так же резко разомкнул мерзлые руки и стремглав выбежал из кабинета, нарочно стуча туфлями по лестнице так громко, будто старался сам себя разбудить.

* * *

«Блэкторн пэссэдж, Гардинеру-мл.

Далекий привет тчк М закадычный друг зпт ты знаешь наших краев тчк верит меня писателя зпт попробую стать тчк

К.М. Эрншо».

Глава 8

Лилия белая
(значение: «Не показывайте своих чувств»)

– У меня нет паранойи.

Мередиту полагалось репетировать перед зеркалом речь в парламенте, но вместо этого он повторял как заклинание: «У меня нет, нет паранойи».

Две мисс, коротышки, обращавшиеся друг к другу Эдит и Вайолет, приземистые, в кургузых облачениях и видавших виды шляпках, делавших их похожими на грибы, шептались за его дивной выправки спиной, а потом бесстыже захихикали. Он обернулся и обмер. Одна из них прижимала к цыплячьему декольте, мяла дешевыми перчатками книгу с золочеными буквицами «К.М. Эрншо» на корешке.

* * *

Речь в парламенте не состоялась. Мередита откомандировывали в предместье решать какой-то идиотский вопрос по вырубке лесов. Сев в автомобиль, он уронил златогривую голову в ладони.

– Проклятье! Проклятье!

Если бы не присутствие шофера, точно бы не выдержал и разрыдался. На нем лежало адово проклятье: служебные дела не спорились, при выдающихся данных он, завидный жених, оставался обреченным холостяком, и тени прошлого неустанно за ним следили.

Зато глянь, как все носятся с малым. Ничего не меняется. Раньше вытирай ему сопли, корми с ложечки, теперь – ах, несчастный Клайв! Тонкая душа! Белые сонеты белых облаков белые кружева!

Я, Мередит, лицемер, обманщик, предатель, окаянный отступник. «Мистер Ренегат» с книжного прилавка. Знал бы кто о вранье Клайва в его слововыжимках! Я любил ребенка всегда, просто в один момент наши картины мира стали настолько разными, что мое там дальнейшее нахождение только мешало бы ему реализовываться.

И я искренне поздравил его с литературным дебютом, отослал тяжеленную кадку с прелестными розочками, телеграфировал: «Твори и властвуй!» – даже после того, как он перестал ходить в церковь и покрылся чешуей обиженного – погодите, дальше он годами начнет ее раскрашивать и подчеркивать метафорами! Вас никогда не посещала мысль, что за всей своей цветистой болтовней да громоздкой эрудицией Клайв мог оказаться пустышкой?