Книга Горький мед любви - Пьер Лоти
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прежде, сразу по приезде, Жан с отвращением смотрел на черное население: на его взгляд, все негры были похожи. У них были одинаковые обезьяноподобные лица и тела из полированного черного дерева.
Однако мало-помалу он к ним привык. Теперь он уже различал их; глядя на проходивших чернокожих девочек в серебряных браслетах, он их сравнивал и одну находил уродливой, другую — красивой; эту — изящной, а ту — грубой. Негритянки уже казались ему похожими на белых, и они его меньше отталкивали.
Июнь! Это была весна, но весна тропическая, быстротечная, лихорадочная, с раздражающими ароматами и душными грозами. Возвращались бабочки, птицы — возвращалась жизнь. Колибри сбросили свое серое одеяние, чтобы одеться снова в яркие летние цвета. Все зазеленело как по волшебству; теплая, мягкая тень опускалась теперь с густолистых деревьев на влажную почву. Изобильно цветущие мимозы походили на огромные букеты, в которых распевали колибри своими нежными голосами, напоминавшими щебет ласточек. Даже массивные баобабы ненадолго оделись в свежую листву, бледно-зеленую, нежную… Почва покрылась редкими цветами и злаками, дурман выпустил большие душистые чашечки, и низвергавшиеся ливни были теплыми и ароматными. А вечером над высокими травами, выросшими накануне, горели искорками мириады эфемерных светлячков. Природа так торопилась плодоносить, что создала все это за восемь дней.
Каждый вечер Жан встречал на своем пути маленькую Фату с всклокоченной головой черного барашка. Волосы ее отросли так же быстро, как травы, и скоро искусные руки парикмахерши смогут их причесать.
В эту весну было много свадеб. Часто по вечерам и в душные июньские ночи Жан встречал шествующие по песку фантастические свадебные процессии. Все эти люди пели обезьяньими голосами, сопровождая пение нелепым хлопаньем рук и ударами тамтама. В этих звуках негритянского веселья было что-то грубо-сладострастное и чувственно-животное.
Жан часто посещал в Гет-н’даре своего друга Ниаора, и сцены иолофской семейной жизни также волновали его. Как он чувствовал свое одиночество, свою отчужденность от подобных себе в этой проклятой стране! Он вспомнил о той, кого любил целомудренной детской любовью, вспомнил Жанну Мери… Увы! Всего семь месяцев прошло с тех пор, как он в Африке!.. И надо ждать больше четырех лет, чтобы увидеться с Жанной!.. Он уже начинал уверять себя, что у него не хватит мужества жить одиноко, что скоро ему понадобится кто-нибудь, чтобы скоротать время изгнания. Но кто же именно?
Быть может Фату? Полно!.. Что за пошлость!.. Уподобиться товарищам, клиентам госпожи Вирджини?! Насиловать маленьких чернокожих девочек?!
В нем было какое-то внутреннее благородство, инстинктивная чистота, до сих пор предохранявшая его от увлечения развращенной чувственностью; никогда бы не мог он опуститься так низко.
Каждый вечер Жан предпринимал большие прогулки. Ливни с грозами продолжались. Большие смрадные болота, стоячие воды, насыщенные миазмами лихорадки, захватывали все большее пространство. Теперь эту песчаную почву покрывала высокая трава. Даже солнце к вечеру как будто бледнело от излишка расслабляющей жары и тлетворных испарений…
Когда садилось это желтое солнце, Жан одиноко бродил среди печальных болот, где все для него было ново и странно, и душой его овладевала грусть. Устремив взгляд на бесконечный ровный горизонт, над которым стояли неподвижные пары, он не мог понять, что же такого грустного и странного в окружающей природе, что заставляло его сердце так больно сжиматься.
Над влажными кустами проносились тучи стрекоз с большими крыльями в черных пятнышках, в то время как незнакомые птицы жалобно перекликались в высокой траве… Над всем носилась извечная тоска земли Хамовой.
— Anamalis fobil!.. — завывали черные заклинатели со сверкающими глазами и напряженными мускулами, ударяя в тамтамы…
И все, неистово хлопая в ладоши, повторяли:
— Anamalis fobil!
Anamalis fobil!.. Перевод этих слов испепелил бы страницу. Anamalis fobil! — первые слова и припев безумного и пылкого вакхического напева весеннего танца «бамбула».
Anamalis fobil! — крик необузданного желания, черной страсти, распаленной солнцем и тропической истерией… Гимн негритянской любви и соблазну, который поет вся природа, сам воздух, ароматы, растения, сама земля!..
В весеннем танце «бамбула» юноши вместе с молодыми девушками, только что получившими свои брачные наряды, в бешенном ритме, с неистовым визгом плясали на песке, распевая:
— Anamalis fobil!..
Anamalis fobil! Разбухшие почки баобаба выпустили нежные листья!..
Жан чувствовал, что эта негритянская весна зажигает его кровь, переливающуюся в жилах подобно губительному яду. Обновление жизни его раздражало, потому что это была не его жизнь: бурлившая кровь людей была черной; пробуждавшиеся соки растений — отравлены; аромат цветов — смертоносен, животные — полны ядов… В нем тоже бродили соки его двадцать второй весны, но как-то беспокойно и лихорадочно, утомляя его самого, и протянись это состояние дольше — он бы умер.
Anamalis fobil! Как стремительно завершилась эта весна. Июнь близился к концу, но под влиянием смертельной жары уже желтели листья, умирали растения и перезревшие злаки поникали к земле.
Anamalis fobil!.. В жарких странах растут терпкие и горькие плоды — вроде сенегальских gourous, — для европейцев отвратительные, но с удовольствием употребляемые при жажде или болезни и там, на месте, представляющиеся удивительно вкусными.
Таким было это маленькое создание с всклокоченной головой черного барашка и телом из черного мрамора, со змеиными глазами, уже понимавшими, чего они просят у Жана, и все же опускавшимися перед ним в притворной наивности и робости. Сочный плод Судана, быстро созревший тропической весной, полный ядовитых соков, нездорового сладострастия, тайный, незнакомый…
Anamalis fobil!..
Жан в безумной спешке надевал свой вечерний костюм. Утром он велел Фату с наступлением ночи ждать его у подножия знакомого одинокого баобаба на соррском болоте.
Перед уходом, с головой, полной смущающих дум, он облокотился на одно из больших окон казармы, чтобы вдохнуть свежего воздуха и еще немного поразмышлять. Он трепетал в ожидании того, что ему предстояло.
Если он несколько дней колебался — это было следствием боровшихся в нем необыкновенно сложных чувств: какой-то инстинктивный ужас примешивался к влечению. Здесь была также и доля суеверия — смутный страх перед порчей и силой амулетов, боязнь колдовства, таинственных уз. Ему казалось, что он готовится переступить роковой порог, заключить с черной расой некий пагубный договор; что мрачная завеса разлучит его с матерью, невестой и всем, что осталось у него дорогого.
