Книга Белорские хроники - Ольга Громыко

Есть еще ради чего рисковать.

* * *

И вовсе там не было ни мрачного урочища, ни сухостойной чащобы с мертвой черной землей или мухоморным мхом по колено. Обычная поляна, светлая, травяная, с широко раскинувшими ветви дубами... и натянутой между ними паутиной. Такой громадной, что опутанные ею вековые деревья казались кустиками вереска.

Данька замер, не в силах отвести взгляда от нитей, густо усаженных паутинными свертками.

Пес его знает, на кой паучиха утягивала и заплетала в паутину вещи сожранных ею путников: то ли по-сорочьи украшала свое жилище, то ли делала это с хитрым расчетом, как хозяйка, заряжающая мышеловку обжаренным сальцем, чтобы дурни вроде Даньки сами лезли на убой.

Но были там и коконы покрупнее, подлиннее. А когда налетал ветер, легкий душок превращался в переворачивающую кишки трупную вонь.

Кобылу Данька оставил на опушке леса - заявиться в паучье логово прямиком на скрипучей телеге было бы верхом идиотизма. Так что до места парень добрался своим ходом и сидел сейчас на корточках за поваленным стволом, высматривая паучиху. Жаль, что нынче не лето и не слыхать в лесу ни птичьего щебета, ни стрекота кузнечиков, по которым - вернее, их резкому обрыву - можно было бы судить о приближении твари...

Затем Данька разглядел позади паутины черное жерло норы и немного успокоился. Вот, значит, где она сидит. На другом конце поляны. Эх, удачно-то как он с горки скатился! Наезженная дорога его бы аккурат к норе привела, а с той стороны ее заметить сложно, как пить дать ухнул бы прямо к паучихе в лапы.

В траве что-то сверкнуло. Данька, не сводя глаз с паучьего логова, потянулся и вместе с палой листвой сгреб в кулак золотую цепочку с подвеской-слезкой. А вон и еще одна, со случайно нанизавшимся перстеньком. Видать, здесь прорвался кошель утаскиваемого гадиной человека, и драгоценная начинка дорожкой растянулась до самой паутины. Данька так на четвереньках по ней и пополз, воспревая духом с каждой находкой. Собственно, на кой ему вообще связываться с паучихой? На новый дом, даже с учетом доли неклюда, он уже насобирал. Вон ту еще кучку тряпья перебрать, вроде бы что-то в ней поблескивает - и хватит с него. Выпряжет кобылу и, нахлестывая, до темноты как раз успеет проскакать Волчью Слободку и распадок. А паучиха пущай настоящим героям остается - будь у нее в норе хоть сто пудов таких побрякушек.

Данька и не заметил, как подобрался к самой паутине - правда, к дальнему краю, откуда до норы оставалось не меньше тридцати саженей. И уже примерился поворошить приглянувшуюся кучку и отползти назад, когда сообразил, чего касается плечом.

Позабыв о сокровищах, парень медленно выпрямился, словно застуканный хозяевами вор.

Лицо было еще вполне живое, не обезображенное тлением. Человек как будто спал после тяжкой работы, заострившей скулы и проложившей темные тени под веками. Молодой еще мужик, лет тридцати, располагающего, не разбойного и не жуликоватого виду. Часть длинных волос была прижата доходящей до подбородка паутиной, часть свободно свисала вдоль висков; серые волосы, не седые и не русые, а словно пеплом присыпанные.

Данька с облегчением понял, что он его не знает. И только набрался сил отвернуться, как мужчина открыл глаза. Голубые, словно подернутые ледком приближающейся смерти, они двигались неестественно, рывками, только влево-вправо, но парня увидели. Пленник мучительно попытался сосредоточить на нем взгляд, двинул нижней челюстью, но из приоткрытого рта не вырвалось ни звука.

Даньку будто к земле приморозило.

«Она не убивает человека на месте, как порядочный упырь или оборотень, - пьяно таращась на единственный светильник корчмы, вещал уже изрядно захмелевший ведун. - Не разрывает на части, не придушивает, не выдирает сердце, не выпускает кишки... Нет, она обращается с добычей очень бережно, как мать с брыкающимся, не понимающим своей пользы младенцем. Сначала аккуратно обдирает лишнюю шелуху-одежду, потом тщательно пеленает тело в мгновенно твердеющие нити, оставляя открытой только голову, и приматывает на свободное местечко в паутине. Первые пару дней жертва еще дергается, зовет на помощь, воет от боли, когда ей в живот втыкается полое сосущее жало. Яд у паучихи слабый, он медленным параличом расползается по телу до груди... рук... шеи... на третий день паутина затихает. Человек еще дышит, слышит, как оголодавшая гадина ползет к нему по паутине, чувствует, как острый кончик жала почти ласково выискивает удобное местечко, ощущает боль и холод... но он уже мертв. И висеть ему так недвижным, безмолвным коконом, пока паскуда-паучиха не высосет его до последней капли. И снова выйдет на охоту...»

На этом месте ведун окончательно отрубился и брякнулся лицом в тарелку с вылущенными рачьими останками, а Данька потом три ночи кряду не мог толком уснуть: все чудился за стеной избушки скрежет паучьих суставов, мерещились во тьме горящие желтым глаза (бедного кота, привыкшего мышковать в каморе, Данька перед сном решительно брал за шкирняк и вышвыривал за порог). Самым же страшным было ощущение полнейшей беспомощности, когда спросонья не можешь шевельнуть ни рукой, ни ногой, а над ухом, чудится, вот-вот защелкают паучьи жвалы... В конце концов другие работники выкинули Даньку ночевать в сени на пару с котом. Надоело просыпаться от воплей.

А кому-то такое - на самом деле.

Парень нервно нащупал в кармане склянку с зельем. Если, не приведи боги, тяпнет его паучиха, одно спасение - выпить эликсир не позднее чем через двое суток, покуда яд еще до сердца не дополз и руками двигать можешь.

А этот вон уже еле башкой шевелит...

Данька попятился.

Извини, мужик... Слишком поздно тебя отсюда вытаскивать, без оттягивающей гибель паутины не проживешь ты и дня. Только одно мне остается для тебя сделать. Вот только духу немножко наберусь. Не доводилось мне еще человека...

Чего греха таить, была в Данькиных мечтах и прекрасная дева, спасенная из липких тенет... Нет, не подумайте чего, Шарася у него любимая и единственная, но помечтать-то можно? Еще утром до того приятно было героем-избавителем себя представлять, а теперь, глядя на умирающего, - стыдно. И за мечты свои идиотские, и что ничем помочь ему не можешь, и что побрякушки золотые, может, ему принадлежавшие, у него на виду по карманам жадно рассовываешь...

Мужчина из последних сил мотнул головой, паутина слабо вздрогнула.

- Да не бойся, прикончу я тебя, не оставлю на муку, - попытался успокоить его парень, снова присаживаясь и разворашивая тряпье. Глаз его не подвел, среди обрывков шелковой ткани обнаружилась прекрасно сохранившаяся шкатулка с махоньким серебряным замочком. И сама вся в каменьях, и погромыхивает чем-то - берем. - Сейчас... погоди чуток...

Годить умирающий не пожелал: снова попытался дернуться, захрипел. Словно что важное сказать хотел.

- Ну ладно, ладно...- Парень вытащил меч, нерешительно перемялся с ноги на ногу. Виновато и заискивающе глянул человеку в лицо, словно прося поддержки.

Воздух тоненько зазвенел, принимая в себя нечто невидимое и неощутимое.