Книга Кинжал без плаща - Александр Леонидов

— Я все тебя торопил, Лордик, помнишь? Я боялся, что меня поставят в угол… Меня поставили-таки в угол…

— А меня избили дома так, что я неделю не мог ходить в школу, — улыбнулся Мезенцов теплым воспоминаниям.

— Да… Лордик, я много думал потом… Тебя ждало несравненно более худшее, но боялся не ты, а я… Наверное, с тех пор я тебя всегда и ненавидел… Я хочу, чтобы ты знал: я сдал тебя, потому что хотел стать таким, как ты!

Мезенцову вспомнилась Светка: «все, к чему ты прикасаешься, превращается или в смерть, или в говно!» Может, она права? Вот ты коснулся рукой судьбы Ситникова, вовлек его в свой кильватер — и ему нужно выбрать между смертью и говном, и он выбирает смерть. В конце концов, выбор кшатрия!

Это была большая честь, которой вряд ли бы удостоился другой предатель. Мезенцов собственноручно приобнял Сашу за плечи и несколько раз ударил его в живот отверткой, которую иногда носил в кармане пиджака.

Ситников дернулся, уронил голову на плечо бывшего босса и всхлипнул то ли обессиленно, то ли благодарно. Леонард Николаевич не дал ему упасть — мягко, бережно опустил на пол, доумирать в гармонии мира.

— Чистую рубашку и костюм! — спокойно распорядился Мезенцов, выходя. — Быстро!

Зачем этому Ситникову нужно было обязательно собственное дело? Разве Мезенцов мало ему платил? Разве Саша знал хоть в чем-то отказ? Может быть, ему бы стоило просто попросить Леонарда Николаевича, и тот бы подарил ему казино, магазин, складскую базу? Нет, навряд ли… Ни тогда, ни сейчас… Сделать управляющим звеном в Мезенцовской системе — может быть, но не собственником… На деньги Мезенцова можно строить только муравейник Мезенцова — это закон. Да и не денег хотел Ситников. Он хотел свободы — а свободу нельзя даровать, это ошибка всех прекраснодушных гуманистов-реформаторов, от Александра II до Горбачева. Свобода не может быть передана хозяином рабу, ибо пока она дар — она служит только хозяину. Свободу может взять только кшатрий, и только силой вопреки сопротивлению иных лиц.

Саша Ситников искал свободу — свободу он и обрел.

Вообще, зря Мезенцов вспомнил о нем сейчас, тогда, когда нужно вспоминать другого покойника, Алана.

Где же Горелов?! А, впрочем, прошло очень мало времени. Еще звучит «Ностальжи» и еще не рассыпался пепельный конус под указательным пальцем. Горелов не опаздывает — просто Мезенцов торопится. Жизнь, как оказывается, плотно умеет сжиматься! И к чему бы это? Говорят, в последний миг перед смертью вспоминаешь все, переживаешь себя еще раз от пеленок и ползунков. Но час Мезенцова еще не пробил. Не пробил?..

Он всегда был человеком с душой в доспехах. Он был рыцарем в прямом, историческом смысле — не придурком на манер Дон-Кихота, а подлинным рыцарем — воином, храбрым и жестоким, фанатиком силы, грабителем и мародером, опорой трона и с массой сословных предрассудков в душе. Щедро разбрасывая семена смерти, сеятель не боялся ее всходов и не прятался от безносой. Иногда даже очень хотел оказаться на месте покойников, причиной которых был сам.

Например, на месте Мирона в том Богом проклятом «паджеро», когда сыну выбили мозги и левый глаз дверцей его же собственной машины…

Он и сам не знал, кто он есть: наемник Смерти или ее повелитель, кровавый демиург нового времени или щепка, затерянная в урагане истории, в водоворотах тектонических разломов и перемен. Иногда ему казалось, что он правит; иногда — что его безвольно влечет течением.

* * *

…На сей раз подступили к крепости Силуруса вечером, на закате, когда даже мох понизу выбеленных временем прибрежных валунов-лежней казался розоватым в пене и кипени разбрызганного в перистых облаках багрового шара-солнца.

После многодневной жаркой истомы на Кувшинку несло с востока иссиня-черную грозовую тучу, стлавшуюся понизу дробящихся линий — горизонтов. Лордик оставил благоговеющего сына на берегу, неотрывно смотреть на действия и придурь взрослых, а сам с друзьями босиком прошлепал по мелководью готовить Силурусу новые сюрпризы.

Лека нес в руке не только вспухшего на солнце и вонючего поросенка, но и зачем-то небольшой кассетный магнитофон «Электроника», входивший тогда в бытовую моду последним разудалым писком.

— Тебе чо, Лекарь, дискотека тут что-ли? — угрюмо ворчал Алан, напильником пытаясь высечь назубрину на крюке багра, превращая пожарную снасть в рыболовную.

— Молчи, несведущий! — важно ответил Лека — Эй, Миронка, тебе хорошо видно?! Учись, пока я живой!

Он включил магнитофон, и над кружливым, булькающим, неустойчивым зеркалом омута раздалось забытое в здешних местах лягушачье кваканье на все лады. И не лень ведь было Горелову гонять днем на дальние Карповые пруды, записывать всю эту какофонию! Что касается омутов рукава Чермашни, равно как и ее берегов, то Силурус давно уже пожрал здесь всех лягушек, а пришлых уничтожал по всей строгости силурийского закона — оттого здесь ночью так славно спалось без лишнего квака.

— Ну что, сволочь! — распалял себя Лека. — Мучают голоса невинно убиенных жертв?! Всплывай давай, головастик, пробил и твой час! Нажрешься ты у меня по самые гланды!

— Вот чисто службистский примитивизм! — рассуждал Алан с выражением лица английского сноба. — Упрекать несчастное животное в его видовом питании! Лека, ты неандерталец!

Сам Алан привязал ногу дохлого поросенка за бечевку и пустил плавать по омуту, как прикормку. Раздутый на солнцепеке трупик несостоявшегося борова носило легким поплавком, словно парус, меча по ветру эту мясную пробку. А на ляжке все еще синела фиктивная печать Мотнихиной алчности и липового санэпидемнадзора…

Лордик рвал у берега осокорь и аир, приматывая мочалкой к ногам, чтобы под водой ноги казались травяными пучками. Их новый план был выманить Силуруса ближе к побережью, уцепить тут на крючья и втроем тащить — если получится, если у троих хватит сил на такую громадину. Надежда была только на то, что в последние несколько лет Силурус выжрал всю ихтиофауну вокруг себя и постоянно голодает.

В задачу Леки входило подливать мясной бульон, дабы его аромат тек по водам вдаль и манил сома. Первого поросенка сому решили скормить беспошлинно, чтобы вызвать доверие.

Алан, стоя в воде по пояс, держал на манер удочки багор с нанизанным на зубреный крюк вторым поросенком. Учитывая длинну древка багра, поросенок висел над порядочной глубиной. Чтобы Алан не устал, Лордик приспособил под древко двурогий колышек-распорку, как для удочек, только размером побольше.

Мерк день, уходило в воды Чермашни, в буйное разнотравье ее берега призрачное багровое светило. Звон цикад и кузнечиков стлался над раздольем вод и зарослей неумолкающей победной трелью жизни и покоя.

Остывали разгоряченные днем камни-лежни по обочине омутов, шелестела вода о гибкие стволы утопших корнями трав.

— Не возьмем мы Силуруса! — проявил малодушие Алан. — Многие пытались, да рога об него обломали…

— А я без рогов, я холостой! — бесшабашно отозвался Лека.