Книга Ночь огня - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Я вдруг очень остро ощутил слева от себя лучезарное присутствие отца. А ведь моя голова доходила только до его колен, и хорошо видны были одни вельветовые брюки. Мне приходилось вытягивать шею, чтобы различить его торс в бежевой футболке и, еще выше, подбородок, по которому тянулась тонкой линией бородка. Он шел, погруженный в свои мысли.

«Я здесь».

Очевидность откровения поразила меня: я был здесь, в этом мире, рядом с отцом! Да, вот чему я удивился: я жил.

«Меня зовут Эрик-Эмманюэль, я сын Поля Шмитта, и я есть».

Гордый, пьяный от радости, взволнованный, я словно только что родился. Родился не для мира – для себя. Я вдыхал весенний воздух, наполнявший мои легкие новым ощущением. Кровь щекотала каждую пору кожи.

Какое блаженство! То был мой первый день. Первый день сознательной жизни. Покинув зачаточную размытость раннего детства, я осознал себя наконец человеком в мире. Прежде я набрасывал черновик, барахтался впотьмах, жил, не отдавая себе в этом отчета; в это утро началась моя история.

«Меня зовут Эрик-Эмманюэль, я сын Поля Шмитта, и я есть».

Мое «я» больше не принадлежало грамматике, оно было подлинно моим, точкой зрения, наполненной содержанием. Из зайца я стал законным и сознательным пассажиром.

«Я должен запомнить этот момент», – поклялся я себе.

Однако воспоминание это кануло на два десятилетия; руки Абайгура, ласкавшие горячий хлеб, вырвали его из забвения.

Неужели я регрессировал после того озарения в пятилетнем возрасте? Во всяком случае, я часто жил, не замечая того, путая бурную деятельность со счастьем бытия. Да, я больше суетился, чем радовался. Обременял себя проблемами, забывая наслаждаться простым сокровищем – жизнью.

Абайгур ломал свою лепешку на кусочки и бросал их в овощной отвар.

– Taguella, – сказал он мне, показывая на котелок.

Я смотрел на него с благодарностью; его искусные пальцы вернули меня к главному: радостному удивлению.

На земле хватает поводов очаровываться, вот только очарованных мало.

6

Пустыня, хоть и плоская, вознесла нас до небес.

Звезды мерцали так близко, что я, казалось, мог их сорвать. На расстоянии вытянутой руки висели большие сияющие яблоки, и Ахаггар был их садом.

Ночью Сахара выглядит празднично. Принуждающая к аскезе под солнцем, она становится богатой, изобильной, щедрой, восточной, даря нам россыпь драгоценностей от самого безумного из ювелиров, бриллиантовые ожерелья, броши, тиары, искрящиеся золотом цепи и браслеты; тысячи звезд усеивают обитый темным бархатом ларец, и серебряная луна, точно королева бала, льет свой царственный свет.

Мы отошли от костра, чтобы дать глазам привыкнуть к сиянию небесных сфер. Сумрачная земля сплавила равнину, барханы и скалы в одном пепельно-сером тигле.

Стоя среди закутанных в пледы путешественников, Жан-Пьер давал урок астрономии. Сотрудник Тулузской обсерватории, преподаватель университета, он весь трепетал от волнения, читая лекцию в столь необычной аудитории. Впервые в жизни он мог указать на звезду краем глаза или провести пальцем на небесной доске линию, образующую созвездие; никогда еще Орион, Малая Медведица, Большая Медведица не были так живы и взаимосвязаны.

Здесь, в отсутствие света, которым загрязняет небосвод цивилизация, космос являл все свое великолепие. Одного созерцания мне бы хватило… Чтобы любоваться, надо ли называть? Исчислять? Однако физику, со вчерашнего дня не находившему себе места, не терпелось поделиться своими знаниями.

В отличие от дня, ограничивающего небо лазурью, ночь не имеет границ. Она открывает нам миры, скрытые за миллионы километров, показывает даже исчезнувшие миры, погасшие звезды, чей свет еще доходит до нас.

Описывая космос, Жан-Пьер являл нам две бесконечности – время и пространство.

У меня всегда плохо укладывалась в голове бесконечность. Я могу о ней думать, но не в состоянии ее себе представить. С философской точки зрения определение яснее ясного: «То, что не имеет предела»; с математической тоже: «То, в чем число элементов больше любого выбранного числа»; все так, но воображение мое буксует. Фигуры, возникающие в моем мозгу, конкретны: я вижу предел за пределом, но не бесконечность; я представляю себе число и добавляю к нему единицу, но не воспринимаю бесконечного числа. Короче говоря, в то время как мой рассудок блистает в абстракции, чувства пасуют перед препятствием.

Здесь, под небом, я пытался увидеть другие звезды за звездами, другие млечные пути за нашим, раздвигая границы… И не мог. В моем мозгу был лишь черный фон, усеянный жемчужинами, и моя фантазия бороздила его, множила и бороздила вновь, не прикасаясь к абсолюту.

Воодушевившись, Жан-Пьер, наш астроном, как и наш геолог Тома, поднимал покров видимого и посвящал нас в сокровенное прошлое небесной панорамы.

– Представим себе раннее детство Вселенной.

Он довольно вздохнул.

– Четырнадцать миллиардов лет назад Вселенная находилась в состоянии максимальной плотности: миллиарды миллиардов миллиардов тонн в одной капле. Когда она взорвалась – Большой взрыв, выражение, давшее название теории, – материя рассеялась, и Вселенная как бы растянулась. С тех пор она продолжает расширяться. Наблюдения показывают, что галактики удаляются от нас со скоростью, пропорциональной отделяющему нас от них расстоянию. Это расширение можно считать бесконечным… Вернемся вспять к тому времени, когда Вселенная была тесной, более теплой и очень плотной. Вначале энергию составляло излучение, потом плотность этого излучения уменьшилась и стала ниже плотности материи. Тогда материя возобладала во Вселенной, а гравитационные силы одержали верх над электромагнитными. Десять миллиардов лет спустя из этих эволюций произошли галактики. И мы с вами тоже воплощаем последовательность этих вариаций. Мы – лишь звездная пыль.

Мои спутники, с раскрытыми ртами и застывшими взглядами, кивали, убежденные. Один за другим они вставали и подходили к телескопу.

Я же очень скоро замечтался… Немые звезды всегда делали людей болтливыми. Мне бы хотелось рассказать не историю звезд, но историю их историй. Как она разнообразна! О, я не хотел углубляться в прошлое на четырнадцать миллиардов лет, мне было достаточно перепрыгивать из столетия в столетие. Жан-Пьер сегодня излагал нам Вселенную по Хабблу,[11]а век назад ученый описывал бы ее по Ньютону, тремя веками раньше по Галилею и по Птолемею в Средневековье и Античности; в былые времена рассказ вели бы поэт, колдун или жрец. С тех пор как люди собираются вместе в таинственной ночи, речам нет конца. Люди не выносят неведения, поэтому они создают знания. Они придумывают мифы, придумывают богов, одного бога, придумывают науки. Боги сменяются, чередуются, умирают, космологические модели тоже, и вечно одно лишь стремление – все объяснить.