Книга Гномы к нам на помощь не придут - Сара Шило

В четыре часа матери приходят за детьми. У Дворы рабочий день уже закончился; Рики кухню вымыла и тоже ушла. Только мы с детьми в яслях еще и остались. Ждем, когда матери с работы придут, и уже заранее знаем, что сейчас начнется. И точно. Не успевают они в дверь войти, как сразу же на нас набрасываются и вопят. Особенно Шоши. Ну очень нервная мамаша. Такая даже и ударить может. Ну а как только Шоши разорется, гак и все остальные тоже ей подпевать начинают.

Мои руки закоченели от холода. А тут еще и ветер поднялся. Только ветра мне сейчас и не хватало. Еще, чего доброго, моя «катюша» в другую сторону полетит. И ноги тоже замерзли. Синие вдовьи шелковые гольфы разве от ветра защитить могут? Они ведь только до колен доходят.

Люди вот мне говорят: «Да будет уже тебе, Симона, хватит. Шесть лет уже прошло, а ты все траур соблюдаешь. Уже давно можешь какой угодно цвет носить». А я не хочу. Да кто они такие, чтобы мне указывать, какой мне цвет носить и когда мне траур прекращать? Услышьте же вы меня наконец, услышьте! Хоть один раз в жизни меня услышьте! По крайней мере, хоть сейчас, когда я сижу здесь посреди ночи, под обстрелом, на этом футбольном поле. Симона в трауре не по мужу своему! Не по мужу своему Симона в трауре! Симона в трауре по жизни своей, на две половинки разрезанной. Ну как вы такую простую вещь не понимаете? И рано еще Симоне траур по жизни прекращать. Рано, ясно вам? Вот когда Симона помрет, тогда и траур ее закончится. Уйдет вместе с нею в землю — и закончится. Недолго уже ждать осталось.

6

В голове у меня все плывет. Лучше мне, наверное, пока не вставать. И куда же плывет моя голова? А туда, где наше с Масудом счастье было записано на одной и той же бумажке.

Когда мы приехали в лагерь в Марселе, нам сказали, кто сколько там пробудет, и измеряли время количеством субботних схинот[15]. Если, например, тебе говорили, что ты пробудешь в лагере четыре схины, ты знала, что проведешь в нем четыре субботы. Пока не прибудет пароход. Но мой папа пошел, кого надо подмазал, и мы сели на пароход всего через две схины. Вот здесь-то меня мое счастье и настигло: семья Масуда села на тот же пароход. «Иерусалимом» он назывался. В лагере-то я Масуда и не видела и не слышала, но на пароходе, как только его голос в первый раз услыхала, он меня сразу точно огнем обжег. Вошел этот огонь в уши мои и опалил меня изнутри. Первый раз в жизни я такой огонь в своем теле почувствовала.

Мне тогда всего пятнадцать было, и я все больше молчала, но в тот день меня как будто подменили. Добрался огонь Масуда до зерен смеха в животе моем, нагрел их, и стали они, как зерна кукурузы, на сковородке скакать: прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок. Когда зерна жарят, коричневая кожурка у них лопается, они раскрываются, и из них белая жижица вытекает. Мягкая такая, воздушная, легкая. Вот и смех мой на пароходе точно таким же был. Как только голос Масуда заслышу и как только почует его голос, что мои зерна затвердели, он их снова на своем огне нагревает и они опять прыгать начинают. Куда бы голос Масуда на пароходе ни шел, мой смех повсюду за ним следовал.

Нет, тогда он еще со мной не разговаривал. О чем ему было со мной разговаривать? Тогда он все больше со своими братьями общался да с товарищами. Но хотя слов его я издалека разобрать не могла и о чем он там с ними говорил, не знала, этот его голос меня просто с ума сводил.

Мы были с ним тогда совсем детьми и ничегошеньки-то еще не понимали, но уже тогда начали друг дружку искать. Как только я его голос на верхней палубе заслышу, сразу же из каюты выхожу и делаю вид, что на море гляжу или на белых птиц. А если его голос в столовую идет, мой смех сразу же за ним бежит. Войдет Масуду в ухо, пощекочет его изнутри — и он тоже смеяться начинает. А потом встает и на палубу выходит. Всю дорогу от Марселя до Хайфы мой смех был как лопнувшие зерна кукурузы, морской солью посыпанные, а смех Масуда — как красные виноградины, из которых сок вытекает и сразу в вино превращается. Мой смех и его смех как будто тоже пассажирами «Иерусалима» стали. И хотя мы с ним там даже слова друг дружке не сказали, мой смех и его смех поженились уже тогда. Чтобы никогда уже больше не расставаться.

Правда, один раз наши глаза все-таки встретились. Всего только один-единственный раз. Увидали мы друг дружку, замерли, и наши взгляды сцепились, как застегнутая доверху молния. Но потом молния расстегнулась — и мы разошлись с ним в разные стороны.

А когда мы с парохода сошли, мой огонь погас.

Мы поехали на юг, в Ашдод, а их повезли на север. Два дня после этого мои зерна все еще горячими были и лопаться продолжали. Но через два дня я опять холодная стала. Зерна у меня в животе затвердели, и стал он у меня все время болеть. Что мы могли с ним поделать, если чиновники решили нас в разные стороны раскидать? Меня — сюда, а его — туда. Но наше с Масудом счастье нас все-таки не покинуло. Через полтора года мои братья случайно встретились с ним в ашдодском порту и привели к нам домой. Просто так привели, только потому, что мы вместе на пароходе плыли. Они ведь даже понятия не имели, что мы с ним друг для дружки значили.

Господи, чего бы я только сейчас не отдала, чтобы Масуда за руку подержать. Бывало, возьму его руку в свою и веду ее в путешествие по моей коже. Как в нашу брачную ночь, когда у нас все в первый раз произошло. Никогда не давала его руке одной по мне гулять. Его рука была автомобилем, а моя — водителем. Как малого ребенка, обучала я его, как до моего тела дотрагиваться. Особенно я любила его левую руку на себя класть, ту, где у него мозоль на мизинце была. Сама его рука была как масло, но мозоль эта как будто рисовала на мне всякие рисунки.

Нет, совсем уже наша Симона с глузду съехала. Сидит в футбольных воротах и чем, скажите на милость, занимается? Камешек из земли пытается выковырять! Захотелось ей вдруг гольф с себя снять, камешек в него завернуть и к ноге приложить. Как будто это левая рука Масуда, с мозолью. Да разве же тут чего из земли выковыришь? Камни тут в земле очень крепко сидят. Тут ведь все время нервные мужики топчутся, а у них ноги — как кувалды.

Моя рука, Масуд, лежит на твоей руке. Мои глаза закрыты, рот — тоже. А наши руки в это время странствуют по моему телу. Куда же они сегодня отправятся? Где они уже только не побывали! В ста разных путешествиях были. И по короткому маршруту ходили, и по смешному; и по опасному, и по извилистому; и прямо ходили, и задом наперед; и по маршруту в форме восьмерки, и по влажному маршруту тоже. А кроме того, были у нас с ним и еще два заветных маршрута — «маршрут Масуда» и «маршрут Сими»[16]. Возьму, бывало, его руку в свою, а он мне шепчет: «Сими! Сими! Дай мне руку свою. Я — твой, а ты — моя»[17]. И мое тело сразу же в газировку превращается. Как будто меня всю пузырьками газа заполнили.