Книга Мед и яд любви - Юрий Рюриков

Вот, например, одно из недавних таких определений — из «Словаря по этике» (М., 1983): «Любовь — чувство, соответствующее отношениям общности и близости между людьми, основанным на их взаимной заинтересованности и склонности… Л. понимается в этике и философии как такое отношение между людьми, когда один человек рассматривает другого как близкого, родственного самому себе и тем или иным образом отождествляет себя с ним: испытывает потребность к объединению и сближению; отождествляет с ним свои собственные интересы и устремления; добровольно физически и духовно отдает себя другому и стремится взаимно обладать им».

Такой разговор о любви на враждебном ей языке умертвляет ее, превращает в труп чувства. Это узко понятийный, сухо логический подход, он отсечен от живого образного мышления и потому обречен на провал. Такая унылая ученость не способна ухватить живой трепет любви, ее противоречивейшую многосложность, ее тайны — тот «икс», который всегда пропитывает ее и не поддается никакому выражению словами.

Определение, которое было бы более или менее верным зеркалом любви, должно, наверно, быть плодом понятийного и образного мышления вместе, нести в себе и текст — о том, что в любви ясно, и подтекст — о том, что неясно. (Как говорил Метерлинк, великий бельгийский поэт, «определить слишком точно — значило бы заковать в кандалы»).

Оно должно быть очень многозвенным — равным многозвенности любви. В него должно бы входить большое и сложное переплетение мыслей; каждая из них как бы ухватывает один из лучей этого чувства, а все вместе, в единстве, они как бы вбирают в себя весь сноп этих лучей, все их переливы друг в друга. И такое определение, наверно, должно бы не начинать, а венчать разговор о любви, быть его сгущенным итогом, выводом из всего, что было сказано обо всех гранях любви.

Впрочем, такая полная формула больше нужна, наверно, для научных целей — для психологии, для работы брачных консультаций и службы семьи. Для обихода достаточно, по-моему (вернее, полу-достаточно), тех блистательных, но не исчерпывающих слов, которые сказал Стендаль:

«Любить — значит испытывать наслаждение, когда ты видишь, осязаешь, ощущаешь всеми органами чувств и накак можно более близком расстоянии существо, которое ты любишь и которое любит тебя».

В самом деле, любовь — это как бы пир всех чувств, в ней участвуют наслаждения зрения, слуха, осязания, вкуса, обоняния — это знали еще в древней Индии и Аравии. В самом деле, это сильнейшая тяга к слиянию — и душевному, и физическому, тяга к тому, чтобы всем своим существом быть как можно ближе к любимому человеку.

Но это только «часть» любви, одно лишь ее эмоционально-наслажденческое измерение. Да и не только любовь подходит к этим словам Стендаля, а и влюбленность — чувство менее сложное, менее многогранное.

Двойная оптика любви.

«Почему, когда влюбишься, она кажется самой лучшей на свете, а как узнаешь поближе, видишь — все это обман, ничем она не лучше других?» (Берег Чудского озера, Эстония, летний лагерь молодежи, июль, 1974).

Одна из главных загадок любви — ее странная, как бы двойная оптика. Достоинства любимого человека она увеличивает — как бинокль, недостатки уменьшает — как перевернутый бинокль.

Иногда неясно даже, кого мы любим — самого ли человека или обман зрения, его розовое подобие, которое сфантазировало наше подсознание.

Константин Левин влюбился в Кити, и у него возникло странное ощущение. «Для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна, не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого».

В таком подъеме любимого человека на пьедестал просвечивает одна из самых драматических, самых морочащих загадок любви.

Человечество знало о ней тысячелетия: недаром у Купидона из древних мифов была повязка на глазах, недаром Лукреций, римский поэт I в. н. э., говорил, что ослепленные страстью видят достоинства любимых там, где их нет, и не замечают их недостатков. Полтора века назад Стендаль попытался объяснить эту загадку своей теорией кристаллизации. Он писал в книге «О любви», что если в соляных копях оставить простую ветку, то она вся покроется кристаллами, и никто не узнает в этом блистающем чуде прежний невзрачный прутик. То же, говорил он, происходит и в любви, когда любимого человека наделяют, как кристаллами, тысячами совершенств.

«Полюбив, — писал он, — самый разумный человек не видит больше ни одного предмета таким, каков он на самом деле». «Женщина, большей частью заурядная, становится неузнаваемой и превращается в исключительное существо». Поэтому, говорит он, в любви «мы наслаждаемся лишь иллюзией, порождаемой нами самими».

Это, наверно, крайность, и вряд ли стоит считать всякую любовь чувством Дон-Кихота, которому грязная скотница казалась прекрасной принцессой. Но разве не верно, что любовь чуть ли не наполовину соткана из нитей фантазии?

Впрочем, еще один союз красностей — рядом с обманом зрения в любви есть такое ясновидение, которое недоступно, пожалуй, никакому другому чувству. Любящий видит в любимом такие его глубины, о которых часто не знает и он сам. Свет любви как бы высвечивает в человеке скрытые зародыши его достоинств, ростки, которые могут раскрыться и расцвести от животворного света любви.

Ясновидение любви — как бы чувствование потаенных глубин человека, безотчетное ощущение его скрытых вершин. Это как бы прозрение его неразвернутых достоинств, предощущение непроявленных сил, которые могут вспыхнуть от огня любви — и поднять человека к его внутренним вершинам.

Интуиция влюбленного — странное увеличительное стекло: в зернах, которые заложены в человеке, она как бы видит уже расцветшие злаки, искры предстают перед ней пламенем, и ясновидение любящего выступает как чувство-«гипотеза», чувство-прогноз — чувство, которое видит человека в его возможностях, видит его таким, каким он мог бы стать. Это как бы подсознательное предвосхищение того идеального расцвета, к которому человек может прийти в идеальных условиях и не может — в обычных.

Откуда взялся этот гибрид ослепления и дальновидения, прозрения и обмана зрения? Зачем он и как он проник в человеческую любовь?

У него нет прямой, ближней цели, а есть, возможно, непрямая, дальняя, и она очень много значит для человечества. Двойная оптика любви — это, пожалуй, самый пылкий психологический двигатель, который влечет нас к высотам человечности: он побуждает человека хотя бы в чем-то делаться таким, каким его видят украшающие глаза любви.

Так это или нет, неясно, но любовь от начала до конца расколота на полюсы, которые — загадка загадок — то и дело превращаются друг в друга. Это и розовое приукрашивание любимого человека, и рентгеновское проницание в него; это предвосхищение вершин в другом человеке, открытие глубин его души — и резкое, лживое преувеличение таких вершин и глубин; это чувство-иллюзия, чувство-обман — и чувство-предвидение, чувство-прогноз сразу.