Книга Дядя Зяма - Залман Шнеур
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Под конец разносится радостный звон серебряных цимбал, звон надежды и победы:
— Хвалите Его игрой на трубах и арфе! — гудит Ехиэл-хазан.
— Хвалите Его барабаном и пляской! — отвечает община.
— Хвалите Его цимбалами гремящими!
— Хвалите Его цимбалами звенящими!
— Аллилуйя![50]
Так завершается чтение псалмов — в полном экстазе, в единении хазана с общиной, в слиянии былых инструментов Храма с будущими инструментами тех времен, когда, если будет на то воля Божья, придет Мессия…
Счастливый, довольный возвращается Зяма домой после майрева. В бесмедреше он прикоснулся к своим корням. Он обрел их среди ремесленников и простого люда. Пусть его ученый брат Ури ходит себе на здоровье к своим хасидам. Там огромный, прекрасный грядущий мир для избранных. Но его, Зямы, грядущий мир ничуть не хуже, упаси Бог; его, Зямы-скорняка, грядущий мир, находится здесь, именно здесь, среди «Читающих псалмы»! И только здесь.
Пер. В. Дымшиц
Чтение псалмов вместе с простым людом пришлось дяде Зяме настолько по вкусу, что он принялся искать такого же удовольствия в исполнении других заповедей, сулящих грядущий мир.
Прежде всего, он теперь взялся читать вслух недельный раздел каждую пятницу перед благословением субботних свечей. Тропы он помнит еще с тех пор, как был жив его отец, реб Хаим, со времен своего обучения в хедере…
Он даже попробовал читать Таргум, но темный язык Онкелоса[51]напугал его хуже турецкого. Ему показалось, что этот «николаевский гер»[52]коверкает святой язык… Зяма махнул рукой: пусть Ури, ученый человек, грызет Таргум! А я, простой человек, останусь при стихах Писания вместе с их тропами…
Но в первый же раз, когда Зяма принялся в одиночестве читать вслух недельный раздел, он почувствовал, что это совсем не так приятно, как чтение псалмов вместе с народом. Там, в бесмедреше, его поддерживала сила общины, голоса всего братства. А тут, дома, он полагается только на свои собственные познания. Он должен под свою ответственность правильно произносить все тропы. А это и трудно, и нудно. Будто ведешь службу один в четырех стенах, разве что для Михли и прислуги. Бог простит, но со временем становишься малость туповат в иврите, а порой бывает, что капельку ошибешься и в тропах, проглотишь полузабытое ударение, как недопеченную картофелину.
На кухне Михля с сечкой в руке на мгновение застывает над фаршированной рыбой на субботу. Если она заметит ошибку, то ее Зяма на стенку полезет, так ведь?.. И она тут же с удвоенным старанием измельчает вместе с рыбой не удавшееся мужу ударение. Лучше уж ей ничего не слышать. Только Зяма уже сообразил, почему стук сечки замолк на мгновение и почему теперь он снова усердно заглушает его напев. Ему досадно.
Поразмыслив, в следующий раз Зяма для чтения вслух недельного раздела берет себе в помощники своего единственного сына Ичейже, двенадцати лет от роду. Ничего-ничего, Ичейже поможет папе тащить телегу недельной главы: давай, давай, парень!..
Но Ичейжеле — капризный, избалованный парнишка. В пятницу после хедера он бежит к своим голубям; он одержим голубями так же, как его папа — исполнением заповеди, которую сам для себя нашел. Ичейже возбуждает воркование голубей, их золотисто-зеленые шейки, трепет крыльев на взлете, звучащий, как поцелуи. И вдруг его тащат читать с правильными ударениями стих, который он как раз сегодня уже пропел в хедере с ребе. И кто? Собственный папа. Ичейже упирается и отбрыкивается, как жеребенок.
— Давай, сынок, — просит Зяма, — повтори еще раз. Тебе ведь от этого хуже не будет, скажи-ка: «Эле толдейс Нейех»[53].
Ичейжеле оттарабанивает «Эле толдейс Нейех» без всякого выражения. А когда дело доходит до второго «Нейеха», до «Нейеха» с «четвертями», когда это имя нужно выводить с руладами, Ичейжеле склоняет голову, как готовый бодаться козленок.
Просит его Зяма:
— Скажи-ка, сыночек: Ней-ей-ей-ех!
Но Ичейжеле гундосит кратко и сухо, лишь бы отделаться:
— Ней… ех.
Зяму начинают сердить попранная честь Ноя и укороченные «четверти», и Зяма уже несколько тверже наседает на своего единственного сына:
— Ну, сокровище ты мое, скажи-ка мне… Немедленно скажи: Ней-ей-ей-ех!
— Глянь, мам, глянь!.. — капризничает Ичейжеле. — Ней-ех!
Наконец, Зяма, озлившись, прерывает его, говоря с тем напевом, с которым произносят библейский стих, и в рифму:
— Ичейже, я тебе сейчас вышибу мей-ей-ей-ех!
Единственный сын опускает упрямую голову и хнычет как маленький:
— Мама, глянь, глянь, мама!
Из кухни выбегает тетя Михля, заботливая мать с сечкой в руке, и спасает «ребенка» от папиных рук и от библейского стиха:
— Оставь мальчика в покое, пусть себе играет, пока играется. Он ведь уже сказал тебе этот стих, сказал уже…
Видит Зяма, что ему ничего хорошего не светит. Потому что, когда Михля начинает защищать своего единственного сына, она жалит, как пчела, и шипит, как рассерженная кошка. Она, пожалуй, еще скажет, что ему, Зяме, нужен белфер[54]… Лучше уж он превратит все это в шутку и споет Михле вместе с ее «удачным» сыночком с той же интонацией:
— Михля, от твоего сокровища я совсем без кей-ей-ей-ех!
Зяма остается с глазу на глаз с Пятикнижием и должен теперь один читать вслух недельный раздел. Он произносит стих про себя, придушенным голосом. Но в таком виде исполнение заповеди лишено всякого вкуса. Тяжело дается простаку грядущий мир. Но ведь на полпути уже не остановишься:
