Книга Не доверяй мне секреты - Джулия Корбин

– Эта мадам – совершенная эгоистка, – говорит моя мама.

– Рыбка, которую выбросили из воды, – говорит мать Юана.

– Бог знает что в ней Роджер нашел, – говорит мой отец. – Кокетничает, как блоха в бутылке.

А мне она кажется удивительной женщиной. Когда мне уже десять лет, я задаю ей вопрос: неужели она всегда хотела жить в Шотландии? Она запрокидывает голову и хохочет, словно не слышала вопроса смешнее. Потом смотрит на меня загадочным взглядом.

– Будь осторожна, Грейс, с человеком, в которого влюбишься. Жизнь можно прожить по-всякому, выбрать любую дорогу.

Мне разрешается называть ее просто по имени.

– Ан-же-лин, – говорю я, отчетливо выговаривая каждый слог.

Она хлопает в ладоши:

– Произношение просто идеальное!

Для Анжелин я умненькая, хорошенькая девочка, и лучшей подруги для своей дочери она и желать не хочет.

Орле разрешают пить вино. Его смешивают пополам с водой, но она пьет его из настоящего винного бокала, сидит с родителями за столом как равная, имеет право вступать в разговор, и ее слушают, как настоящую взрослую.

Мы с Орлой – единственные дети в наших семьях, но меня часто оставляют дома, никуда не пускают, грузят всякими выражениями типа «это очень опасно», «будь осторожна», «смотри не упади», «так и убиться можно», а Орле разрешают зимой купаться в море, бегать по лужам, отправляться в походы с ночевками под открытым небом.

Однажды, когда мне уже десять, я застаю Анжелин в садике позади дома без бюстгальтера.

– В этой стране, – говорит она, – мало солнца, надо пользоваться каждой минуткой солнечного дня.

Я глаз не могу от нее оторвать. Кожа цвета жженого сахара и вся блестит, смазанная маслом с сильным запахом кокосового ореха. Она наклоняется, чтобы поцеловать меня, и соски ее касаются моей руки.

И еще она католичка. Носит на голове черную кружевную мантилью. И тогда становится похожей на Скарлетт О’Хара из фильма «Унесенные ветром». Когда взгляд ее черных блестящих глаз устремляется в мою сторону, я испытываю настоящее блаженство. Иногда мама позволяет мне сходить с нею в церковь, и я вижу, как истово она молится, словно вся жизнь ее зависит от этой молитвы. Молитвы она читает на французском, вполголоса, с придыханием, быстро произнося монотонные фразы, и пальцы ее перебирают жемчужины четок, проходя полный круг и опять начиная сначала. Потом зажигает перед статуей Девы Марии свечку, крестится, поворачивается ко мне и берет за руку.

– Хочешь мороженого? – спрашивает она, и я с улыбкой киваю, заглядывая ей в глаза.

У нас в доме пища за столом обычно самая простая.

– Давай наворачивай, – говорит мама, передавая мне тарелку с горячей тушеной картошкой с помидорами. – Румяная станешь, как помидор.

Анжелин же при одном упоминании об отварной солонине с капустой или о рубленом бифштексе с картошкой морщит носик. Она говорит, что традиционный шотландский хаггис[3]даже порядочная собака есть не станет. Раз в неделю она едет в Эдинбург и покупает там цукини, баклажаны и сладкий перец, а также оливковое масло и анчоусы. Порой они едят перед экраном телевизора. Обычно сушеные фрукты – абрикосы и фиги, макая их в мягкий сыр камамбер, специально для этого расплавленный прямо в коробочке.

Орла с матерью общается мало, чаще всего вообще не обращает на нее внимания.

– Я скорее папина дочка, чем мамина, – говорит она.

Когда мы уже становимся старше, подросткового возраста, между ними происходят настоящие ссоры, с визгами и криками, кто кого перекричит. Орла ругается по-французски, орет на мать, быстро и лихорадочно выкрикивая французские слова, швыряется чашками и бокалами, пока мать не хватает ее за кисти рук и не начинает трясти изо всех сил. Как раз после таких схваток Орла без предупреждения заявляется к нам, просто приходит, и все, как к себе домой. Неважно, чем я в это время занимаюсь – пью чай, или мокну в ванне, или даже сплю, – она все равно врывается и закатывает истерику. Мама успокаивает ее, утирает ей слезы, выслушивает жалобы, кормит домашним печеньем и пирожными. Потом папа отвозит ее домой. Если бы я устроила что-то подобное, мне просто сразу указали бы на место, велели бы немедленно прекратить эти глупости, но Орле все сходит с рук.

– Очень нервная девочка, – заявляет мама. – Это в ней французская кровь играет.

Когда мне исполняется четырнадцать лет, бабушка везет меня в Эдинбург. В большом универмаге она отправляется в туалет, я стою неподалеку, жду, когда она выйдет. Потом делаю буквально несколько шагов и захожу в отдел дамского белья, стою у прилавка, перебираю висящие на вешалке ночные сорочки с изысканными кружевами на лифе и рукавах.

И вдруг вижу Анжелин. Сердце подпрыгивает, я открываю рот, чтобы поздороваться, но тут к ней подходит какой-то мужчина. Я узнаю его, это отец Моники. Недоумеваю, что он здесь делает. Вижу, как он обнимает ее сзади и она прижимается к нему спиной, а он целует ее в шею. Потом что-то шепчет на ушко, еще крепче обнимая за талию.

Она замечает меня, и бровь ее слегка приподнимается. Анжелин прижимает пальчик к губам и держит так до тех пор, пока я движением бровей не даю ей знать, что поняла. Она улыбается и посылает мне воздушный поцелуй.

Я не знаю, что и подумать.

Глава 3

На кладбище никого, кроме меня. Деревья качаются и шелестят листьями, они кое-как защищают кладбище от непрерывного соленого ветра с моря, но все равно многие надгробные камни уже покосились или совсем упали, другие потускнели, покрылись мхом. Люди забыли про лежащих под ними близких, а погода довершила остальное. Но к одной могиле это не относится. Надгробный камень стоит прямо, позолоченные буквы на розовом мраморе читаются отчетливо.

Роза Адамс

1975–1984

Покойся с миром в руках Господа

Видно, что за могилой тщательно ухаживают. И я тоже принесла с собой несколько нежных желтых роз, двенадцать, если быть точной, перевязанных шелковой ленточкой кремового цвета. Ставлю их в вазу, выпалываю несколько сорняков. Потом становлюсь на колени, складываю ладони и закрываю глаза. Вот уже двадцать четыре года я прихожу сюда, и всякий раз меня неизменно охватывает чувство вины, сожаления, глубокой печали и раскаяния. Но сейчас, после вчерашнего звонка Орлы, все эти чувства вытеснил страх. Я ужасно боюсь разоблачения. Пытаюсь молиться, но мы с Богом никогда не были близки, и молиться я не умею, а теперь и подавно – я не чувствую, что у меня есть хоть какое-то право призывать Его и обращаться к Нему. И тогда я обращаюсь прямо к Розе: «Прошу тебя, Роза. Прошу тебя, прости. Я сделала все, что могла. Прости меня». Не много, конечно, но больше я ничего не могу придумать.