Книга Избранник ада - Николай Норд

Первым, моим глазам предстал великолепный сотуар, с бриллиантами старой огранки – «роза», филигранной, ручной работы из золота пятьдесят шестой пробы. Эта проба ставилась на золотые изделия еще в царское время. Самый большой из камней тянул карат на шесть или семь, остальные девять – были примерно по карату каждый. Правда, в то время, я ничего не понимал ни в каратах, ни в пробах, ни в огранках и ни в самих брильянтах. И оценку изделиям я произвожу по памяти на основе тех знаний, которые получил позже – со временем.

Следующими в моих руках оказались старинные карманные часы, предположительно девятнадцатого века, с выгравированной надписью на задней крышке: «Borel Fils & Cie» и небольшим брильянтом по ее центру, примерно, в четверть карата. Корпус золотой, с голубой эмалью, той же пятьдесят шестой пробы, на золотой цепочке. При открытии крышки играет неприхотливая музычка, вроде, «чижика-пыжика». В руке они лежали тяжело и плотно, тут одного золота было грамм на двести с лишком.

Далее шла массивная золотая цепь, правда, без пробы, тяжеленная – весом тоже не менее двухсот грамм, с медальоном в виде окружности, с барельефной перевернутой пентаграммой, вершиной направленной вниз – символ входа во Врата Ада. Открыв медальон, я обнаружил в нем пучок жестких, коричневых волосьев, какого-то зверя. От них пахло смесью прелости, могилы и какого-то, похожего на человеческий, запах – но это был, все же, не он – застарелого пота. Кажется, у меня в спичечном коробке лежал точно такой же клок шерсти, принадлежавший «бабаю», которого я повстречал в раннем детстве. Моя память пролистала ту историю вновь…

Провал-бабай

…Мне было года четыре, а, может, уже и все пять. Тогда, ранним зимним утром, мать везла меня на санках в детский сад. Стоял крепкий, под тридцать градусов, морозец, наждачно кусавший за нос и щеки, полозья санок звенели на жестком снегу. На востоке разгорался багровый глянец зари, и уже был виден край желто-красного солнца, подернутый утренней сизой, холодной дымкой. Светало.

Дорога шла мимо шестой городской бани, в которой нынче размещается банк «Левобережный».

Тогда это было совершенно иное, еще не перестроенное, простенькое зданьице, в белой штукатурке, с завалинками, и стоявшее особняком – ближайшая группа трех-четырехэтажных домов, которые в народе тогда именовались «тремя корпусами», находилась метрах в трестах от него. Вокруг раскинулся унылый снежный пустырь из барханистых, с острыми кромками, от гулявших вокруг ветров, сугробов. Из закопченной трубы бани выворачивался в небо штопор черного дыма – баню только-только растапливали к открытию.

Все было как обычно, не первое утро мама возила меня по этому маршруту, как вдруг меня привлекло нечто из ряда вон выходящее. На завалинке бани сидел, обросший с ног до головы коричневой шерстью, некто, и этот некто со смачным хрустом, от которого у меня у самого потекли слюнки, грыз капустный кочан. Он был совершенно безо всякой одежды, огромен и космат как медведь, но, явно, не медведь. Из его рта и широких ноздрей вырывался пар, как от бегущей рысцой в мороз лошади. Шерсть на затылке и, особенно, у синеватых губ была покрыта изморозью. Но и на человека он был также мало похож, как и на медведя. Скорее – на громадную обезьяну, но в то время мне, просто-напросто, не с кем было его сравнивать.

Зверь был сутул, как мне сейчас кажется, под три метра ростом, с длинными, мощными ручищами до колен, и, красноватой кожи, лицом, в кожистых складках, как у мопса, со впалыми, небольшими круглыми глазками, под мощными надбровными дугами…

И я принял его за «бабая» – некое мифическое существо, которым иногда в детстве нас попугивали родители за непослушание. В тот раз наш путь пролегал мимо «бабая» всего в пяти-семи метрах, поэтому я сумел хорошо его разглядеть и запомнить. Его вид произвел на меня неизгладимое впечатление на всю жизнь. И я до сих пор, когда вспоминаю этот далекий эпизод из моей жизни, вижу эту картинку так, будто встреча эта была только вчера. Причем, несмотря на устрашающие размеры и дикий гипнотический взгляд этого существа, я нисколько его не испугался – может быть, сказалось ощущение защищенности, присущее всем маленьким детям в присутствии их матери, а может что-то иное…

Когда мы поравнялись с чудищем, я попытался привлечь внимание матери к нему. Мама посмотрела в ту сторону, куда указывал я, но, как будто, ничего не увидела и продолжала везти меня дальше, несмотря на мои призывы, которые она, наверняка, приняла за обычный каприз. В этот момент чудище бросило нам вслед кочан, и он попал матери в спину. Она снова обернулась, и тут гуманоид гортанно взревел, обнажив крепкие белые зубы с мощными, как львиными клыками, и рев этот был похож на трубный слоновий закличь.

Мать всю перетряхнуло от этого рева, но она опять ничего не заметила, посмотрела растерянно в небо, по сторонам и на подобранную ею капусту. Затем машинально бросила кочан в кирзовую сумку и, истово перекрестившись – хотя, вовсе не была такой уж набожной – быстро, что было мочи в ногах, потащила сани за собой, сотрясая меня на неровной, безлюдной тропинке так, что я был вынужден изо всех сил крепко ухватиться за поручни санок, чтобы не вывалиться.

Напоследок я все же изловчился и обернулся, сделать это было мне трудно – мало, что сани галопировали по снегу, но я еще и был, дабы не замерзнуть, в наслоенной одежде, словно луковица. Тем не менее, мне было очень любопытно посмотреть на «бабая» еще раз. И тот оценил мои потуги – он прощально помахал мне кожистой растопыренной пятерней и утер глаза, будто смахивал навернувшиеся слезы, и я тоже махнул ему в ответ.

В детском саду, когда мама раздевала меня, я снова заговорил с ней о «бабае». Но она попросила меня прекратить дурить и бежать в группу, а то ей некогда – на работу опаздывает.

На следующее утро мы с мамой снова двигались по тому же маршруту в детский сад. Но еще со вчерашнего вечера на город нахлынула неожиданная оттепель, снег порыхлел, и сани стали даже проваливаться в некоторых местах тропинки, где она была не сильно утоптана. С другой стороны, такое потепление позволило не слишком меня укутывать, и я чувствовал себя посвободней в полегчавшей одежде, вертелся в санках, разглядывая окружающее, и беспрестанно беспокоил мать разными вопросами.

Когда мы поравнялись с баней, я вспомнил о «бабае» и попросил маму остановиться. Потом соскочил с санок и подбежал к завалинке, на которой вчера его видел. Место на завалинке, где он сидел, находилось на уровне моего лица, поэтому я сумел хорошо разглядеть след от его посиделок, тем более что в прошедшие сутки осадков не было и все хорошо сохранилось.

Было такое впечатление, что тут сидел какой-то здоровенный мужик в овчинном тулупе, вывернутом наизнанку. Сам след на завалинке имел льдистую корку, так бывает, когда на снег поставишь что-то теплое, отчего он подтаивает. Местами в эту корку вмерзли жесткие, слегка курчавившиеся волосья, похожие на конские из гривы или хвоста, только короткие, с мою ладошку длиной. В одном месте торчал приличный клок, который я выдернул из снега и сунул себе во внутрь варежки. Дальнейшее обследование пришлось прекратить, меня поторопила мать – опаздывали в садик.