Книга Игры политиков - Дик Моррис

В десятилетия, предшествовавшие войне, Уинстон Черчилль казался большинству англичан живым анахронизмом, обломком имперских времен, империалистом, правда, без уничижительного оттенка, который это слово приобрело впоследствии.

Впервые Черчилль ворвался на английскую политическую сцену в 1901 году с подборкой газетных публикаций, живописующих его героическое избавление из лап противника во время англо-бурской войны. Стремительный юноша, он начал путь наверх.

Вскоре после начала Первой мировой войны Черчилль был назначен на престижный пост первого лорда адмиралтейства, где традиционно сосредоточивается военная власть. Потрясенный бессмысленной бойней на французском театре военных действий, где люди гибли сотнями тысяч за какие-то несколько квадратных ярдов территории, Черчилль инициировал глубокий фланговый обход окруженных войск и наступление на противника в Южной Европе со стороны Дарданелл.

План был одобрен, но разрешился катастрофой, в которой Черчилль был повинен лишь отчасти. Потеряв почти триста тысяч убитыми, англичане и их союзники вынуждены были расстаться с надеждой оседлать Дарданеллы.

Всю ответственность Черчилль принял на себя. «Во всем, что было сделано не так, виноват я, — заявил он. — Я сделал, что мог». Британские политики немедленно потребовали его скальп. После позорного увольнения жена Черчилля опасалась, что «он умрет от горя».

Черчилль выжил, но его политической карьере, казалось, пришел конец, тем более что приступ аппендицита не позволил ему принять участие в выборах 1922 года, и он потерял место в парламенте. «Ничего не осталось, — простонал он, — ни кабинета, ни места на парламентской скамье, ни партии, ни даже аппендикса».

Начались годы в «пустыне». Черчилль походил на человека войны, заброшенного во времена, жаждущие мира.

В 1920-е годы казалось, что люди наконец поняли, что война — это тупик и варварство. Практически все страны подписали вполне идеалистический пакт Келлога—Бриана, ставивший войну вне закона, морские державы согласились паритетно понизить численность своих флотов до определенного уровня, — на землю снизошел мир.

Черчилль явно не попадал в ногу со временем. Дж. Р. Клайнз так пишет об отставном руководителе в своих «Мемуарах» (1937): «Черчилль был и остается солдатом в штатском. Он обладает врожденными свойствами военного человека и до глубины души гордится своей родословной, идущей от герцога Мальборо. Он не может представить себе Англию вне империи, а империю вне завоеваний и их защиты». За какие-то два года до начала Второй мировой войны Клайнз писал, что «сто лет назад [Черчилль] мог бы сыграть огромную роль в формировании нашей национальной истории. Ну а нынешние ветры мира и интернационализма, образования и равных прав рабочего класса просто минуют его».

Другой соратник Черчилля, Кингсли Мартин, также считал, что его взгляды не соответствуют времени: «Это был славный и остроумный человек, которому доставляла удовольствие свободная беседа с молодыми учеными. Мне лично он тогда казался самым опасным из всех политиков. Яркие дарования сочетались в нем с дурацкими и отжившими свое взглядами, которые обрекают нас на немедленную войну между классами и нациями… Тем более знаменательно то, что в конце тридцатых мне предстояло стать его горячим поклонником, а в 1940-м пропеть ему панегирик как нашему бесспорному лидеру».

Империалистические воззрения Черчилля обнаруживались особенно остро, когда дело доходило до Индии, которую он во что бы то ни стало хотел сохранить в составе Британской империи. Тут проявлялась его слабость — снисходительное отношение к жителям субконтинента и всего Дальнего Востока. «Имея дело с народами Востока, — говорил он, — было бы ошибкой пытаться замолчать наши глубинные различия, пытаться укутать те или иные предложения в ненужно привлекательную оболочку, игнорировать, или скрывать, или отодвигать в сторону суровые, хотя и неприятные факты. Напротив, правильно было бы трезво и четко заявить британскую позицию, не бояться сказать: «Это нам не подходит»; «ничего хорошего из этого мы не извлечем»; «это не пройдет ни в коем случае»; «с этим мы не согласимся».

Однако при всех избытках и излишествах Черчилля всегда вдохновляло прежде всего видение великой Британской империи. Он призывал объявить «всему миру, что сердце Империи полнокровно, а рука справедлива и крепка». Опьяненный идеей имперского величия, Черчилль, естественно, утратил популярность в годы, когда, пожиная ужасный урожай Первой мировой войны, люди жаждали мира; аудитория его в театре британской политики была ограничена даже не фракцией а фракцией фракции. Но, подобно Рональду Рейгану, Уинстон Черчилль никогда не отступал от личных убеждений в угоду духу времени.

Вернувшись в парламент, Черчилль с растущим беспокойством наблюдал за подъемом нацизма в Германии, фашизма в Италии и милитаризма в Японии. Поддерживаемый лишь небольшой группой сторонников, он настойчиво говорил об угрозе растущей военной силы Германии, особенно о той опасности, которую представляет для Британской империи стремительно укрепляющаяся воздушная армада — «Люфтваффе».

Но англичане не слушали его, во всяком случае, поначалу. Нацию, засунувшую, подобно страусу, голову в песок, громогласные призывы Черчилля попросту раздражали. Не способная взглянуть в лицо ужасам еще одной мировой войны, британская публика пропускала мимо ушей его мрачные прогнозы касательно военной мощи нацизма. Премьер-министр Стэнли Болдуин отмел требования перевооружить флот, назвав его «дорогой игрушкой». А Невилл Чемберлен, в ту пору канцлер казначейства, в ответ на заявление Черчилля о растущем дисбалансе английских и немецких вооружений и его потенциально катастрофических последствиях, «заблокировал все расходы по причине финансового положения», подвергая тем самым угрозе обороноспособность страны ради сведения бюджетного баланса.

Разоружение сделалось национальной страстью. Не обращая внимания на угрозу со стороны Гитлера, политики и широкая публика требовали не увеличения, а, напротив, сокращения расходов на вооружение. Черчилль высмеял всеобщие заклинания по поводу контроля над вооружениями, придумав детскую сказку, в которой медведи, носороги, львы и другие животные из зоопарка добровольно отказываются от своих зубов, рогов и когтей, сохраняя при этом взаимную враждебность. Но тут выясняется, что, даже и разоружившись, животные продолжают борьбу, используя все, что у них сохранилось.

Разоружение, естественно, влечет за собой умиротворение: в 1930-е годы в Британии было широко распространено убеждение, что, стоит бросить Гитлеру кость в виде Австрии и Чехословакии, он успокоится. Черчилль саркастически отзывался о политиках-примирителях, тех, кто «считает, будто у Англии не осталось надежды, будто она обречена» и кто в этой связи предлагает склонить голову перед Германией. «Дорогие немцы, добейте же нас в конце концов!» Черчилль разошелся не на шутку. «Я пытаюсь выработать более здравый подход». По мере того как англичан все больше охватывало благодушие и самодовольство, речи Черчилля звучали все резче и определеннее. Выступая в мае 1935 года в палате общин, он пытался разбудить своих коллег. «Сидя сегодня в этом зале, можно подумать, что угроза уменьшается. С моей точки зрения, как раз наоборот, она неуклонно подступает к нашим берегам, — мрачно заявил он. — Не отказывайтесь от надежды, но не закрывайте глаза на действительность».