Книга Кошка души моей - Полина Поплавская

На каменных ступенях белел конверт с бельгийской маркой.

* * *

Сразу забыв обо всем, Пат схватила письмо и какое-то время просто стояла на ступенях с отчаянно колотившимся сердцем. Мэт помнит о ней! Помнит настолько, что не выдержал и написал письмо! Об этом она не смела и мечтать. Глотая плотный холодный воздух и прижимая письмо к груди, Пат стояла как в забытьи. От конверта к ней шли горячие таинственные токи.

Сколько она простояла так, полуодетая, с зареванным, запрокинутым в небо лицом, Пат не помнила, но, в конце концов, ей все-таки стало холодно. Медленно она прошла в дом и, сев прямо на пол в холле, разорвала толстую белую бумагу.

Сначала высокие узкие буквы плясали перед ее глазами какой-то бешеный танец, но постепенно стали складываться в слова, а затем и в строки…

«…и тогда во мне прозвучал взрыв радости, нового открытия этой радости и знания того, что значит быть живым. О, быть живым, самому распоряжаться своей судьбой и делать ее радостной – это было открытие. Время катилось дальше, и годы уходили, как волны, и наступила власть цветов…»

Пат едва улавливала смысл прочитанного, ее, как водоворот, увлекали его слова, посвященные радости – чувству, которого она никогда не могла даже подозревать в своем старательно отгораживающемся от мира возлюбленном.

«…и Лето Любви улыбалось нам всей своей музыкой, цветами, колоколами, ароматическими свечами, дикими поездками на каких-то феерических «роллс-ройсах», перекрашенных под цыганские повозки. И барабаны рок-н-ролла оставляли после себя дрожащий воздух, который плыл надо всем побережьем и превращал страну в космос, а нас – в ангелов… День начинался с «Сержанта Пеппера». Сколько нас было в том большом доме в Сан-Франциско, где мы жили коммуной…»

– Сан-Франциско, – беззвучно повторила Пат. – Ум и любовь, святой Франциск… Вот почему он так тосковал о нем…

«…и у каждого были экземпляры всех пластинок «Битлз». Мы взяли в привычку складывать их так, чтобы можно было ставить одну сторону, другую, одну, другую… порой часами, порой отдавая этому целый день. Мы говорили не просто о музыке – но обо всем на свете…»

После этих строк шел какой-то странный, непонятный Пат рисунок: не то схема, не то попытка зарисовать галлюцинацию. Но при всей непонятности от рисунка шла мощная волна темной опасности. Пат даже почувствовала, как на мгновение подобралось все ее уставшее худенькое тело. Но строчки влекли дальше, в сладостное, не подвластное ей прошлое Мэтью.

«…И в этой счастливой стране жили девушки – наши девушки, узкобедрые, в деревянных сабо на узких босых ногах, увешанные бусами и гирляндами цветов – о, этот слабый манящий запах гиацинтов, когда горячей рукой стянуты джинсы и падаешь лицом в благоуханье то черных, то рыжеватых завитков. А их груди, то прохладные и маленькие, то полные и неиссякающие в своей женственной силе…»

Буквы поплыли перед глазами Пат. Это была не ревность, но обида и унизительное чувство беспомощности перед тем, что ей уже никогда не быть теми его девушками – а память о них она, как оказывается, не в силах вытравить даже всей своей любовью. Скоро же фигура ее и вовсе обезобразится – походка уже сейчас перестала быть летящей, а что будет через несколько месяцев!? Пат вспомнила, с каким любопытствующим отвращением она всегда провожала взглядом беременных. О Господи! Но письмо еще не было дочитано.

«…Мы не сокрушали барьеров – мы привлекали сердца, ибо у нас было доверие к будущему, и казалось, что золотой век уже у нас в руках, и мы его счастливые жители. Мы задерживали мгновения, вдыхая запах времени в голубом дымке марихуаны…

Впрочем, зачем я пишу все это тебе – неизвестно. И скорей всего, глупо. Пошли всю эту херню подальше и ложись спать. Здесь перманентная весна или осень, как тебе больше понравится. Хай.

Шарлеруа, 4 декабря 1974».

И ни слова о ней – и к ней!

Но несмотря на это, Пат в глубине души понимала, что написанное Мэтом куда важнее нежных слов и приближает ее к возлюбленному гораздо сильнее, чем жалкие «люблю» и «скучаю». Просто она очень устала сегодня.

Пат понуро побрела в кухню, долго и бессмысленно пила чай, уже лишь заполночь вспомнив, что на завтра намечен семинар музыкальных обозревателей и большая съемка у Кейт.

В работе были определенность и ясность, и только они давали Пат уверенность в себе.

И она схватилась за работу, как за спасательный круг.

В первые декады декабря все телевидение, как всегда, работало в режиме аврала. На все каналы, а на музыкальные особенно, обрушился такой мощный поток предложений и заявок, что приходилось немало потрудиться, чтобы выловить в этой мутной воде что-то действительно стоящее.

Но Пат в ежедневной текучке хорошо помнила замечание Стива Шерфорда о том, что надо влезть в это дело поглубже – и влезала, пытаясь за условной формой песенок в стиле кантри увидеть нечто большее, то, почему они, несмотря на поголовное увлечение рок-музыкой, продолжают влечь людские сердца.

Не забывала она и слова Кейт о запахе времени, так странно, словно эхом, отозвавшиеся в письме Мэтью. В своих обзорах Пат всеми силами старалась попасть в те ассоциации, которые рождались запахами своего времени. Она переставала быть прилежной, но ограниченной традициями и отсутствием опыта ученицей и становилась настоящим тележурналистом.

Пат даже стала лучше себя чувствовать: дурнота прошла, а едва начавший округляться живот еще не причинял ей никаких неудобств. Младенец же, все-таки неизбежно изменявший собой ее тело, постепенно вытеснял напряжение неудовлетворяемой чувственности, и теперь вечерами, ложась в постель, Пат уже меньше мучилась от сводившего бедра желания.

Одно только тревожило и расстраивало ее – отношение к ней Стива. В последнее время, встречая ее в коридорах и кафе, он начинал рассказывать ей, едва ли не на ухо, какие-то смешные дурацкие истории, часто подвозил ее на своем «форде», но глаза у него при этом почему-то оставались невеселыми.

А несколько дней назад он позвонил ей, и не в кабинет, а прямо к Кейт в «Шапку» и вызвал к себе в святая святых телецентра – левое крыло четвертого этажа, где размещалось все высшее начальство. Был разгар работы, и Кейт удивленно вскинула атласные брови. Но промолчала.

Стив сидел на подоконнике своего роскошного кабинета, отделанного в серых тонах, и курил. Когда Пат, запыхавшись от подъема по лестницам, влетела в кабинет, он даже не изменил позы.

– Здравствуй, Стив. Что-нибудь срочное?

– Срочное? Вовсе нет.

– Тогда давай быстрей, Кейт и так, по-моему, недовольна.

– Она знает, что ты пошла ко мне?

– Разумеется. Так в чем дело?

– Ни в чем. Посиди здесь. Можешь расслабиться в кресле и передохнуть.

– Ты в своем уме, Стиви?! – Пат даже покраснела от негодования. Там обсуждаются горящие заявки, а она будет «расслабляться» у начальства в кабинете! – Честное слово, хватит шуток. Мне, честно говоря, уже немножко тяжело бегать с первого на четвертый. – Стив был единственным, кому она хотя бы косвенно, но могла говорить о своем положении.