Книга Четки фортуны - Маргарита Сосницкая

Лиля Сергеевна схватилась за голову.

ХХ

Апофеоз Выдыбова

Подоспело 23 февраля. Андрея Ивановича попросили выступить на вечере в Российском клубе как ветерана афганской войны.

Он «почистил перья», надел свой лучший – он же единственный – костюм и потащился в это насквозь фальшивое собрание. Жизнь на Западе – это как брак по расчету, без любви. Что есть моногамная проституция. И все, кто там соберется, так ведь живут. Да совесть ест. Иначе сюда забыться, отвлечься не ходили бы.

Общество собралось и заняло свои места за столиками в зале. На просценок вышла лохматая ведущая (она любила свою лохматость как протест мещанству) и скучно изрекла заезженные слова о Дне защитника Отечества. Поздравляем, мол, наших любимых мужчин… Но если тебе любимые – наши, то какого же ты скрестилась с чужаком? Они ведь против нас воевали. В любимых ваших стреляли.

– А сейчас, – заключила лохматая, – слово предоставляется нашему дорогому ветерану…

Общество аморфно зааплодировало.

Андрей Иванович вышел на просценок. Грубо прокашлялся.

– Смотрю я на вас, соотечественники, а верней, соотечественницы, да и на себя самого, как в зеркало, с похмелья, какие мы все чистенькие, приодетенькие, при золотишке, и чувствую себя дерьмом. Полным дерьмом с маленькой буквы.

По залу прокатился ропот.

– И даже не с буквы, а со знака, мягкого. Потому как прозябаю в европах, гнусненьких, подленьких, жадных, враждебных, всеми нашими лучшими людьми ошельмованных, и не хватает у меня силушки уехать в какие-нибудь выселки-замухрышки и, подобно Макаренке, предаться спасению беспризорников. Ни в какое другое дело – заводы, фабрики, рыболовство, даже в армию не пошел бы: все равно все своруют и в здешние цюрихи перекачают, а вот детей спасать надо и еще можно. Хотя и стариков жалко: те же дети. А уже их никто не любит, не нянчит, вид у них сморщенный, неприятный. Но дети – наша последняя надежда, а ее топчут всеми способами. И вы тут пригрелись, сидите тихо, мол, счастливы! Но не верю! Кошки, небось, у всех на душе скребут! Скр-р-р!.. А нет, значит, душа не русская. Или в обмороке. Надо приводить в чувство. Слушайте «Солнце мертвых» Шмелева. Оно приведет, напомнит. Я почитаю выбранные страницы, пока сил хватит. А сил у меня нет. Меня по ночам то немцы вешают, то комиссары к стенке ставят, то смершевец в лицо плюет и хохочет, паскуда, и теперь то ли дух, то ли чеченец, не разберу, голову живьем отпиливает. У меня нет храбрости читать. – Он достал карманного формата фолиант. – Брюхо судорогой от ужаса сводит, а читать надо, надо читать! Ибо знать надо про себя, про нас. Это мы восемьдесят лет назад, а они, те, про кого тут написано, – это мы сегодня. Про себя читаю! Про каждого из нас. Слушайте.

И он читал громко, яростно.

В зале кто-то вздыхал, кто-то всхлипывал, но никто не уходил. Петь песни, как обычно, никого не тянуло. Зато всех потянуло на водку. Все пили, особенно те, кто плакал.

ХХI

Фальшивка

Андрея Ивановича окружили, его благодарили, каждый старался пожать руку.

– Пронял, молодец! Высек слезу, – сыпались отовсюду восклицания.

– Как ты точно заметил: дерьмо мы все тут, я сам это понимал, да врал себе разное… Был бы я человеком, духу б моего здесь бы не было. Россию надо спасать, на любом месте, хоть фермера, хоть президента…

Говорили одновременно с разных сторон, не слушая друг друга.

С одной:

– Ее спасешь, ой ли! Она тебя так шибанет, кишками блевать будешь.

– А что, лучше тут сидеть и жирным тестом брюхо набивать?

– Так ведь сидим!

И с другой:

– А лучше спасать на месте президента…

– Нет, уж лучше царя…

– Доспасался ваш царь…

Андрею Ивановичу поднесли бокал советского шампанского (из магазина «Балалайка»). Он, довольный своим успехом, сияющий, как новая медь, заметил в толпе Лилю Сергеевну. Бледная, в черном вдовьем платье, которое ее стройнило и молодило, она пригубила бокал. И когда провозгласили: «Ну, за Андрея Ивановича! За героя нашего!» – выплеснула шампанское ему в лицо.

– Комедию ломаешь, оборотень! Данко из себя строишь, матроса Кошкина, а сам…

Андрей Иванович не дал ей договорить, схватил за локоть, от боли она ойкнула и замолчала, вывел ее из зала мимо опешившей, отшатнувшейся публики, которая так и не выпила за его здоровье.

– Не устраивай спектакля, Лиля! – шипел он ей на ухо.

– А ты мне что устроил?! – перешла она на взрывной шепот. – Я тебе верила! Когда докладывали, что видели тебя с разными, я не слушала, но как увидела с этой шалавой, алкоголичкой, как ты вокруг нее вился!..

– Не смей так, Лиля!

Они уже шли по людной улице, где их перепалка терялась в общем шуме. Выдыбов отпустил локоть Лили Сергеевны.

– Ах, не смей! – возмущалась, сетовала она. – А ты смел пять лет жизни моей отнять? Последних из моего бабьего лета? Я доцвела для тебя! Ты мне кольца медного не подарил, все бедкался, на хлеб нету! А теперь я кому нужна? Или ты думаешь, в такие годы можно начать сначала?! А ты с шалавой молодой! По кино ее водишь!

– Лиля, я знал ее до тебя!

– Фальшивка! – не слышала его Лиля Сергеевна. – Я тебя за чистую монету приняла, а ты фальшивка! Подделка! Под человека… Ты, твои речи, признания, ласки – все фальшивка!

– Лиля, прости, я виноват… Но не виноват, что ты такая хорошая и мне приглянулась, думал, забуду все, друг друга отогреем, а вон как вышло. Старую болезнь не вышибешь.

– Фальшивка, фальшивка, – убивалась Лиля Сергеевна. – Враль, а говорил «милая, родная»!..

– Это была правда! В тот момент это была правда!

– Родная, мать, сестра или жена – она не на момент родная – навеки! А ты… ты фальшивка!!

– Но ты мне и сейчас, – Андрей Иванович положил ладонь на сердце, – после стольких лет, родная. Хочешь, поедем к тебе, я докажу, увидишь.

Глаза Лили Сергеевны налились слезами, и она дико захохотала:

– Про змею и то наврал!

Замахнулась и ударила Выдыбова по лицу. Только теперь слезы хлынули из ее глаз, она закрыла лицо руками и пустилась бежать.

Выдыбов в лучшем своем костюме стоял среди спешившей, снующей толпы и, потирая ударенную щеку, бормотал:

– Вот тебе на… вот тебе и День защитника…

ХХII

Гром среди ясного неба

Выдыбов уже три недели напрасно ждал, когда выйдет на связь Ксения. У нее бывали запои, но на сей раз она молчала слишком долго, и телефон ее, заново оставленный Выдыбову, тоже молчал. Он набирал номер каждую свободную минуту. Наконец, телефон ожил. Не ее голосом, а колючим, незнакомым, мужекозлиным. Выдыбов сглотнул: