Книга Все, что считается - Георг Освальд

Мне обязательно нужно на работу!

В комнату входит Марианна. Она начинает упрекать меня за внешний вид. Намекает, что пора пойти в ванную, привести себя в порядок и помочь ей на кухне. Повинуюсь. Сегодня вечером придут ее коллеги по работе. Марианна работает в рекламном агентстве. Я еще незнаком с ее сотрудниками, но представляю их этакими бесшабашными людьми, которые со всеми на ты. Сейчас они проводят большую рекламную кампанию для сети ресторанов, торгующих бургерами. Очень важное задание, которое, как считает Марианна, может спасти агентство от надвигающегося банкротства. Сегодня вечером, как вы сами понимаете, мы подадим гамбургеры.

Готовим фарш и булочки с сезамом, режем кружочками лук, огурцы и помидоры, получая удовольствие от обилия техники на нашей кухне. Я пытаюсь объяснить Марианне, что у бумаг есть своя собственная жизнь. Она смеется. Я тоже смеюсь. Признаюсь, что мне кажется, будто бумаги, подобно сказочным существам, оживают, когда остаются одни. Они переворачиваются и тут же начинают плести заговор за спиной одного из собратьев. Марианна гладит меня по голове, как будто я пациент, состояние которого внушает опасения, и говорит: «Не мели чепуху».

Еще рано, для вечера все готово, составляющие гамбургеров уже в холодильнике, разложенные по мискам и тарелкам. В гостиной мы поставили длинный стол, накрыли скатертью и установили электрогриль. Марианна самозабвенно украшала стол атрибутами кампании по гамбургерам, принесенными с работы. Все настолько изысканно, что сразу же портится настроение. Но тем не менее, когда я убеждаюсь, что делать больше ничего не нужно и с мучительным видом смотрю на Марианну, меня, подобно лучу света в темноте, пронизывает желание оказаться с ней в постели. Она как раз в спальне. Прислонясь к дверному косяку, спрашиваю, как она на это смотрит. «Неплохо», – отвечает она.

«Неплохо, – думаю я, расстегивая брюки, – что значит „неплохо"? Близость мужа и жены в воскресенье после обеда – это неплохо? Может быть, энтузиазма должно быть чуточку больше? Или, по крайней мере, чуть меньше равнодушия, чем в „неплохо"?» Мне нравится тело Марианны, нравится его запах. Я люблю его ласкать, но сегодня оно почти неподвижно. Дело не в том, что она не умеет двигаться, я знаю, что случилось: у нее в голове крутятся гамбургеры. Спрашиваю, думает ли она о кампании. Спрашиваю сочувственно и с пониманием. «Да», – отвечает она, и мы говорим о ее работе. О ее надеждах, страхах, об агентстве, деньгах, коллегах, о том, что никто не знает, как все будет, и так далее и тому подобное. Наконец пора одеваться, скоро придут гости. Размышляю, не пропустить ли стаканчик, пока Марианна в ванной. Но если это сделать, то осадок от неудачной послеобеденной любви останется надолго.

Вечером чувствую себя безвозвратно зрелым и настроен меланхолично. Пью тяжелое французское красное вино, гораздо больше соответствующее ситуации, чем пиво «Ами», которое хлещут остальные.

Вернер, шеф Марианны, молодчик далеко за тридцать, черные волосы до плеч, загорелая кожа, положительное выражение лица – или так не говорят? – хочет назначить меня своим другом, по крайней мере на этот вечер. Я восхищаюсь его хорошим настроением, которое кажется абсолютно не наигранным. Как он может так веселиться, ведь он же по уши в долгах! В шутку он флиртует с Марианной, но на самом деле этот флирт направлен на меня, потому что Вернер все время старается, чтобы я всё видел. К десяти часам он пьян, но в этом нет ничего неприятного. Он садится рядом со мной, кладет руку мне на плечо и начинает звать меня «Томми».

– Боже мой, Томми! Неужели у себя в банке ты не можешь раздобыть для нас пару миллионов? И тебе тоже перепадет тысчонка-другая!

Дикое ржание остальных. Объясняю, что я не вхожу в число тех сотрудников банка, которые выдают деньги. Я, скорее, тот, кто забирает их обратно. Вернер снимает руку с моего плеча, кажется, он протрезвел.

– Так чем же ты там занимаешься?

– Работа с проблемными клиентами. – Объясняю, хотя и без шокирующих подробностей. Не хочу отбирать у него надежду на благополучный исход, хотя бы ради Марианны. Замечаю, что он решил не позволять никаким обстоятельствам испортить себе настроение. Выпивает еще одно пиво, просит сделать еще один гамбургер. Он все время наталкивается на своих коллег и поднимает тосты за меня: «За хозяина!»

К половине двенадцатого он снова пьян, но теперь уже это неприятно. Вытаскивает кошелек и швыряет его на стол. Заявляет, что не хочет иметь долгов в доме банкира. Это опасно, ведь я могу потребовать потраченное обратно, призвав судебного исполнителя. Сначала все смеются, но потом понимают, что он это серьезно. Его пытаются унять, но безрезультатно. Настроение падет, все пытаются вежливостью спасти то, что спасти уже невозможно. Вернер лопочет, что пошутить может каждый. Все засобирались домой. Вернер прощается с Марианной, изображая бурный восторг. В мою сторону он делает несколько движений, как боксер на ринге, качается, спотыкается об ящик с обувью. Растянулся во всю длину в прихожей. Сотрудники помогают ему встать, неприятный, обидный смех. Наконец все вышли.

Мы наводим порядок. Марианна борется со слезами. Во мне кипит злость, потому что я знаю, что она обвиняет во всем меня. Но я так ничего и не сказал, и позже мы тоже не проронили об этом ни слова.

11

Когда, например, я смотрю на своего друга Маркуса, то ощущаю беспокойство. В его положении я бы, наверное, крутился, как уж на сковородке, хотя, если находишься в трудной ситуации, обстоятельства, как правило, не кажутся безысходными. Во время описи имущества удивительно именно то, что люди в самом отчаянном положении испытывают настолько радужные надежды, что от них начинает кружиться голова.

С другой стороны, парой тысяч в месяц меньше или больше – кого это сильно задевает? Только тех, у кого в кармане ни гроша. Как, например, у моего друга Маркуса, который тоже является клиентом нашего банка. Маркус пишет сценарии, но до сих пор не продал ни одного. Мне нравится то, что он делает. Кроме того, он пытается подработать еще и как журналист, но безуспешно. Меня преследует кошмар, мне кажется, что однажды на моем столе окажется его дело и мне придется обрушиться на Маркуса со всей возможной жестокостью и всего-то из-за смешной суммы в десять или двадцать тысяч марок – о большем просто не может быть и речи. В действительности я, естественно, делаю все возможное, чтобы до этого ни в коем случае не дошло. Я постоянно одалживаю этой старой заднице деньги, которые он никогда не возвращает. Две недели назад тысячу, на прошлой неделе две тысячи, два месяца назад пять тысяч. И ни разу он не отдал мне даже марки. Несмотря на это, я никогда не сделаю ничего, что может ему повредить, ведь я его так давно знаю.

Шельмец это прекрасно понимает. Он ухмыляется и говорит: «Слушай, я хочу слетать с Петрой в Гонконг. У нее деньги есть, а я совсем на мели. Ты же про мои дела всё знаешь. Пять тысяч до осени? О'кей?» Ну и что мне делать? Логично! Даю ему пять тысяч. Бог с ним! Сегодня мы договорились вместе пообедать, но не точно, он не был уверен, что найдет время. Как раз сейчас он очень занят: разводится. Не с Петрой, это его подружка. С Бабс, это его жена. Я даже думать себе запрещаю, во что это для него – для меня – выльется. Иначе просто завоешь. Ведь она его уничтожит.