Книга Орелин - Жан-Пьер Милованофф

Зная эту речь и дальнейшее развитие событий наизусть, я отвернулся и стал рассматривать часть комнаты, тонувшую в сумраке. Тогда-то я и увидел гроб со стариком, стоящий на козлах. Руки покойника были сложены на груди, а лицо, казалось, выражало неудовольствие от вторжения музыки, отрывавшей его от важных дел в том, другом мире. Я потянул отца за рукав как раз в тот момент, когда он обнял партнершу за талию. В ту же секунду дверь отворилась, и в комнату вошли пять или шесть женщин в черном, несколько мужчин в воскресных костюмах и команда могильщиков.

Дальнейшее рисуется в моей памяти одним сплошным хаосом. На дороге, ведущей из Генолака, я дал волю рыданиям, в то время как отец смеялся до слез.

— Почему ты плачешь, Максим, — спросил он, — ты подумал, что через какое-то время я тоже буду лежать в гробу? Если это так, то твоя печаль несколько преждевременна. А если ты это по поводу того старикана, то тут уж она и вовсе некстати. Ты видел, как родственники и соседи бросили его в этом ящике? Я думаю, что это был один из тех деревенских тиранов, которые ненавидят всякую радость и перед которыми трепещут даже собаки и кошки. Его дочь увлажняет слезами свой платок, ну что же, так, наверное, и надо, но готов поспорить, что через полгода она соберет свои вещички и отправится в город искать место. На производстве у Эминанс или Альбарика с ней будут обращаться лучше, чем дома. Потому что в контракте ясно говорится: она потеет за станком и выполняет распоряжения бригадира восемь часов в день, но ни минутой больше. Она получит твердый оклад, с точностью до одного су. И после того как в шесть часов прозвучит гудок, она сможет свободно распоряжаться собой и своими желаниями. Никто не будет делать страшные глаза из-за того, что она накрасила губы, и считать ее шлюхой, если ей захочется пойти куда-нибудь развлечься. В воскресенье она наденет чулки из искусственного шелка, купленные на свои скромные сбережения, капнет по капельке духов за каждое ухо, еще одну на грудь и отправится на танцы к Флер, возле вокзала, или же в ресторанчик Кастане. И ты, Максим, когда вырастешь еще немного, должен быть первым, кто ее пригласит.

С лицом, красным от смущения, поскольку перечисление всех этих деталей туалета внесло смятение в мои мысли, я предоставил отцу развивать свою излюбленную тему: преимущество современной городской жизни перед деревенской с точки зрения личной свободы. Но когда мы уже подъезжали к Ниму, я вдруг закричал:

— Ты забыл проигрыватель на ферме!

— Не забыл. Я подарил его сироте. Мы просто должны были так поступить.

Несколько недель спустя на наши дома обрушился смерч. Это был воскресный день, после полудня. Мать только что сняла белье, развешиваемое в саду для просушки. Она едва успела положить простыни на стул и крикнуть детям, что погода портится и что надо закрыть окно, как над домом поднялся ветер, послышался звук разбивающейся черепицы, а в воздухе вровень с крышей закружились вперемешку зеленые и сухие дубовые ветки, чтобы затем с треском рухнуть на землю.

От порыва ветра окно в моей комнате распахнулось. Ноты и вещи разлетелись по всем углам. Ухватившись одной рукой за оконную задвижку, а другой за крючок, я постарался соединить сотрясаемые бурей створки ставней, как вдруг прямо передо мной, на расстоянии ружейного выстрела, вырванный с корнем из земли большой куст закружился в вихре и неторопливо, словно пони, затрусил через сад.

Ветер с силой захлопнул ставни, защемив мне пальцы. Я хотел освободить руку, но ее прочно зажало железным краем. Я позвал Зиту на помощь, но новый шквал распахнул створки, прижал их к стене, и открывшееся зрелище заставило меня забыть боль. В глубине сада, опустошаемого смерчем, опрокинутый на крышу фургон, где отец дремал после обеда, толчками двигался по направлению к дубовой роще. Он, бог знает как, обогнул группу оливковых деревьев, застывших словно в трансе, развил крейсерскую скорость и заскользил в сторону гарриги. Через какое-то время, не имевшее ничего общего с реальностью, словно в замедленной съемке, я увидел, как фургон, подчиняясь каким-то новым физическим законам, с легкостью встал вертикально, как изогнувшаяся на краю листа гусеница, затем упал набок и рассыпался.

Долго, долго я ждал, затаив дыхание. Отец не появлялся. Не было заметно, чтобы он пытался выбраться из-под наваленных на него досок. С криком я выбежал из комнаты, скатился по лестнице головой вперед, снова оказался на ногах и возле гостиной увидел призрак, спокойно поднимающийся из погреба, куда он спускался за керосином для ламп: электричество не работало.

— В чем дело, Максим?

— Я думал, что ты…

— Что?

— Ничего.

— Я же вижу, что ты испуган.

— Ветер прикатил фургон к деревьям, он там лежит совсем разбитый.

— Подумаешь какое дело.

Сорок лет прошло с момента этой сцены. Мое воспоминание о мнимой гибели отца оказалось намного более точным, чем память о его настоящей смерти после долгой болезни. За первой — редкий случай — последовало воскресение, за второй — печаль утраты, которая, увы, ничего не может изменить.

Теперь молнии в небе, краев которого не было видно, следовали одна за другой. Раскаты грома раздавались все ближе и ближе, перекрывая наши голоса. Затем полил дождь, ничуть не смягчивший неистовство стихии. После резких шквалов — водяной смерч. Шум воды, переливающейся через край кровельных желобов и стеной падающей вниз. Как будто бы подвешенное в небе озеро обрушилось на наш дом.

Отец зажигал фитили у ламп, а Зита накрывала их сверху стеклянными трубками, из которых вместе с копотью исходил слабый желтый свет, напоминавший о подобных вечерах, когда мать решала, что слишком темно, чтобы делать уроки, и не стоит портить себе глаза, но разрешала нам вытаскивать ящики с игрушками и играть до тех пор, пока снова не включался свет, которому мы были совсем не рады.

— Что это за пятна на кресле? — спросила вдруг мать.

— Похоже на кровь, — сказала Зита.

— Кровь? Но откуда?

Вся семья, включая меня, ринулась по свежим следам на ковре, с неизбежностью ведущим, как красная нить в лабиринте, к одному-единственному источнику — безымянному пальцу моей правой руки, последняя фаланга которого была отсечена железным краем ставня.

Можно представить, что последовало дальше. Обморок сестры. Острая боль в моей правой руке. При свете лампы мне продезинфицировали рану, не обращая внимания на мои гримасы. Наложили повязку. Отец вывел машину из гаража и отвез меня в больницу, где практикант, дежуривший в воскресенье, ввел мне в ягодицу сыворотку, обращаясь со мной как с каким-то заморышем. Когда мы вернулись, наша улица превратилась в сплошной поток. Машина застряла в ста метрах от «Country Club». Под проливным дождем мы с отцом добежали до дома. Сад был совершенно разорен. Там и сям плавали доски от фургона. На Зиту я произвел впечатление своей повязкой, пахнувшей свежей марлей. Отец все повторял, что я держался хорошо.

Мать, распечатывая пакетик с леденцами, сказала: