Книга Скала Таниоса - Амин Маалуф

В семействе шейха — у «тех, что наверху» — действовал другой обычай. Мальчикам полагалось носить имена, содержащие напоминание о могуществе или былой славе. Вроде Сахра, Раада, Хосна, что означало «утес», «гром», «крепость». Наравне с этими здесь встречались имена, происходящие от исламских корней: хотя род шейха на протяжении столетий исповедовал христианство, это отнюдь не мешало семейству претендовать на право числить среди своих предков Аббаса, дядю самого Пророка, и сверх того еще добрый десяток калифов; к тому же в Зале с колоннами, на той стене, под которой обыкновенно восседал шейх, красовалась шпалера изрядных размеров как в ширину, так и в высоту, на коей было вышито генеалогическое древо, при виде которого пришлось бы побледнеть от зависти многим увенчанным коронами физиономиям, не исключая той, что принадлежала истанбульскому султану, чье происхождение, каким бы там калифом он ни был, отнюдь не восходило к благороднейшим вельможам Мекки, скорее, напротив, терялось где-то в степях Восточной Азии.

Своего сына шейх нарек Раадом, именем, которое носил его собственный родитель. Что до него самого — это мудрено объяснить, но так уж оно было, — его звали Франсисом. Да, вот так: шейх Франсис. Имя, какого, совершенно очевидно, не носил никто из членов семьи Пророка, но и к воинственному арсеналу касательства не имевшее, оно к тому же сильно смахивало на распространенные среди простолюдинов имена святых. Но сходство сие было лишь видимостью. Тут не было никакой связи с календарными праведниками — ни с Франциском Сальским, ни с Франциском Ассизским, не считая той подробности, что именно в честь последнего был наречен Франциск I. «Шейх Франсис» рождался в каждом поколении семейства, начиная с семнадцатого века, когда король Франции, получив от Сулеймана Великолепного право послеживать за судьбой христианских меньшинств Леванта, а также и Святой земли, разослал письма главам знатных семейств Предгорья, обещая им свое покровительство. Среди получателей сего сообщения оказался один из предков нашего шейха; говорят, ему доставили послание в день, когда увидел свет его первенец. Каковой и был тотчас наречен Франсисом.

Объяснения, которые я только что привел, ныне кажутся необходимыми, но поселяне той поры в них не нуждались. Ни один из них не счел бы малозначительным фактом, что шейх мог дать сыну Ламии самое прославленное из имен своего рода. Гериосу казалось, будто он уже слышит, какую бурю насмешек обрушит на его голову Кфарийабда! Где ему теперь укрыться от позора? Когда он поднялся из-за стола, чтобы пойти взглянуть на ребенка, он совсем не походил на гордого, счастливого отца, усы у него словно обвисли, ноги заплетались, он насилу смог, не оступившись, дойти до комнаты, где дремала Ламиа.

Туда набилась добрая дюжина хлопочущих женщин разных возрастов. В своем глуповатом усердии не замечая ничего, кроме собственной через край бьющей радости, они подтолкнули его к колыбели спящего младенца, чью голову уже покрывал льняной колпак.

— По всему видать, он в добром здравии, — жужжали они. — Даст Бог, будет жить!

Только у жены кюре хватило зоркости приметить, как он переменился в лице.

— Что это у тебя вид такой замученный, неужто потому, что твоя семья увеличилась?

Он застыл, не отвечая, немой, неподвижный.

— Как ты думаешь его назвать?

Гериос хотел бы скрыть свое замешательство, но с ней, с хурийе, он должен был поговорить. Нельзя забывать, какое влияние она имела на всех жителей селения, не исключая самого шейха. Получившая некогда имя Саады — впрочем, никто уже не называл ее так, — она в свое время была прекраснейшей из девушек Кфарийабды, совсем как ее сестра Ламиа десять лет спустя. И если восемь или девять беременностей, пережитые с тех пор, отняли ее свежесть и утяжелили стан, то не скажешь, что очарование покинуло ее, скорее оно все сосредоточилось в глазах, лукавых и властных.

— Мы сидели за завтраком, и вдруг… шейх предложил назвать его Аббасом.

Гериос силился подавить свое смятение, но конец фразы вырвался у него, как стон. Хурийе сдержалась, не вздрогнула. Ей даже удалось притвориться, будто она позабавлена:

— Ну, я его узнаю, твоего шейха! Вот человек, который без удержу отдается порывам своего великодушного сердца. Он высоко ценит твои заслуги, твою преданность, честность, ты для него теперь стал как брат, вот ему и вздумалось тебя почтить, дав твоему сыну свое фамильное имя. Но в селении на это посмотрят по-другому.

Гериос разлепил губы, собираясь спросить, как же отнесутся к этому односельчане, но из гортани его не выдавился ни единый звук, так что жена кюре сама продолжила:

— Станут ворчать: Гериос совсем нос задрал, поселился с теми, что наверху, так уж и не хочет дать своему сыну имя, как у нас. Обозлятся на тебя, да и на твою жену тоже, и распустят языки. Ведь они уже и теперь завидуют положению, которое ты занимаешь…

— Может статься, ты и права, хурийе. Да только я уже сказал шейху, что польщен его советом…

— Значит, пойдешь к нему и объяснишь, что Ламиа принесла обет, только держала это в тайне. А ты как бы хотел его назвать, своего мальчишку?

— Таниос.

— Отлично, стало быть, скажешь, что мать дала обет назвать его в честь бара Таниоса, если этот бар, то есть святой, поможет ей родить в добром здравии.

— Ты права, так и надо ему сказать. Завтра, когда окажемся наедине, потолкую с ним об этом.

— Завтра будет поздно. Ты пойдешь к нему сию минуту — одна нога здесь, другая там, не то шейх раззвонит про этого своего Аббаса направо и налево, тогда он уже не пожелает отказаться от этой затеи.

Гериос удалился, подавленный, чуть ли не больной от одной мысли, что должен впервые в жизни воспротивиться воле своего господина. Он усердствовал как мог, подготавливая в уме длинное, обстоятельное объяснение, отягченное уверениями в вечной благодарности и нижайшими извинениями. Задача оказалась гораздо проще, чем он предполагал.

— Обет — это святое, — обронил шейх при первых же его словах. — Таниос так Таниос, не будем больше говорить об этом!

У владетеля здешних мест было время поразмыслить, он тоже кое-что сообразил. Особенно когда шейхиня, встав, так резко подхватила сына с земли, что ребенок заревел, а потом удалилась, не сказав сотрапезникам ни единого слова.

Она уединилась у себя в комнате, или, если быть точнее, на балконе, где и провела остаток дня, мечась взад-вперед и бормоча сквозь зубы жгучие проклятия. Никогда она не чувствовала себя до такой степени униженной. За каким чертом ей, взращенной и взлелеянной в одном из богатейших местных родов, терпеть выходки этого деревенского петуха? Что она здесь делает? Она была зла на весь свет, даже на патриарха, своего духовника. Разве не ему принадлежала идея этого злополучного брака?

Она поклялась себе, что завтра же на заре вместе с сыном покинет этот проклятый замок, а если кто-нибудь попробует ей помешать, известит обо всем своего отца и братьев, они придут освободить ее с оружием в руках, со всеми своими людьми, пусть опустошат владения шейха! До нынешней поры она всегда выказывала покорность, молча сносила все. Но на сей раз это были уже не прежние сельские шалости, тут совсем другое: этот человек сделал ребенка женщине, живущей под их кровом, и, не удовлетворившись этим, пожелал еще возвестить о своем успехе во весь голос, ему вздумалось наградить это дитя именем своего знаменитого предка, чтобы ни у кого больше не возникало сомнения в его отцовстве!