Книга Время неприкаянных - Эли Визель

Со слезами на глазах хозяин обнял странника, и тот вернулся домой с полными карманами и отпраздновал Седер в радости воспоминаний своих.

ОТРЫВОК ИЗ «ТАЙНОЙ КНИГИ»

С бешено бьющимся сердцем, открыв глаза и тут же закрыв их, архиепископ Бараньи встряхнулся, чтобы избавиться от своего кошмара. «Господи, что же сделал я столь ужасное, столь отвратительное, что Ты меня отринул? Почему Ты наказываешь меня, скрываясь от взора моего? Что мог я сделать, если стал до такой степени слеп, что не узнаю Тебя более?»

Он встал, чтобы сходить в туалет и вымыть лицо. В комнате царил мрак: маленький ночник в углу давно был неисправен. Обычно это его не смущало. Живя здесь уже двадцать лет, он научился обходить стоявший рядом с кроватью стул, прямоугольный стол чуть дальше и фаянсовую печь напротив. Но в этот раз он налетел на край стола и глухо застонал, настолько болезненным оказался ушиб. «О Господи, — сказал он шепотом. — Ты хочешь, чтобы я страдал, Ты поражаешь то, что у меня слабее всего, тело мое. Я принимаю, все принимаю от Тебя, даже страдание… Ай!» Он испустил дикий вопль, ударившись еще раз. «Господи, значит, Ты не хочешь, чтобы я вымыл лицо, я этого не сделаю: воля Твоя будет исполнена, аминь». Он вернулся к кровати, но ложиться не стал. Не надеясь обрести покой в смятении своем, он встал на колени и начал молиться: «Помоги мне, Господи, ведь Ты помогаешь тем, кто верит в Тебя. Спаси меня, мой Спаситель, ведь Ты извергаешь грешников из адского пламени. Сделай так, чтобы не был лишен я присутствия Твоего!» Умиротворенный, он лег в постель и заснул. Чтобы сразу же погрузиться в прерванный кошмар. Теперь интерес к нему проявлял дьявол. Архиепископ знал, что это дьявол, принимавший то мужское, то женское обличье, ибо тот насмехался, хлопая себя по бедрам: «А, ты думал, что сможешь удрать от меня, ха-ха-ха! Какой же ты идиот, какой безнадежный тупица, разве не говорили тебе, что сам Христос боялся меня пуще смерти? А ты, жалкий червяк, надеялся укрыться в лоне его, чтобы избежать встречи со мной? Иди ко мне, ближе, я дам тебе отведать яства мои… Ха-ха-ха…»

Задержав дыхание и почти задохнувшись от этого, архиепископ сделал сверхчеловеческое усилие, чтобы увидеть истерзанный, но умиротворенный лик Христа. Ах, если бы он только мог ухватиться за его рубаху, облобызать его раны, веки, погладить руки! Сделать то, что мама с ним делала, когда он был маленьким…

Это она открыла ему Христа. Ему было, наверное, лет пять-шесть. Отец его умер, и он страстно привязался к матери. Без нее, вдали от нее он страдал. В одно зимнее утро, когда ее не было, он осел на пол, как игрушка со сломанной пружиной. Она нашла его лежащим без сознания. Сраженный острейшим приступом пневмонии, он дрожал всем телом, по которому молотил огромным кулаком черный злобный дьявол. «Пить, пить», — шептал он. Ничто не могло утолить его жажду. Или облегчить боль. Ему было плохо, он дышал с трудом. Его мама ставила холодные компрессы на лоб, грудь. «О, что же это за жизнь! Я не заслужила того, что с нами происходит, гнусный мир ополчился на меня… Все будет хорошо, малыш, вот увидишь, все будет хорошо, иначе, клянусь тебе, все будет так же плохо для других, клянусь тебе в этом». Но он мог ответить ей только одним словом: «Пить, пить». Доктор был встревожен: в регионе свирепствовал тиф. «Если он умрет, я убью всех и убью себя», — отвечала мать, которая без устали осыпала бранью и проклятиями прогнивший человеческий род. В своем бреду она доходила до того, что проклинала и Бога Отца, который не помешал врагам распять Своего возлюбленного сына Иисуса и поразить недугом ее собственного сына. В сущности, она не доверяла Богу: Он был слишком суров, слишком жесток, она ненавидела Его. Любила она Иисуса Христа. И молитвы свои адресовала ему. Однажды ночью маленький Янош почувствовал, что падает в бездонную пропасть. Издалека донесся до него плачущий и гневный голос матери: «Нет, нет, сынок! Не уходи! Я тебе запрещаю! Ухватись за Господа, Он спасет тебя!» Сквозь плотно сомкнутые веки он увидел прекрасного и спокойного, но очень больного человека, чьи налитые кровью глаза, обращенные к небу, казалось, освещали его. «Молись, — сказала мама. — Иисус услышит тебя. Попроси его сохранить тебе жизнь. Обещай ему, что будешь хорошо себя вести, что вырастешь добрым христианином. Ведь он любит детей». Тогда человек с добрыми кроткими глазами протянул ему руку и с бесконечной осторожностью стал вытягивать его из темной бездны, куда он едва не провалился. В тот день маленький Янош решил не расставаться больше с изображением Христа. Каждое утро, при пробуждении, и каждый вечер, перед тем как заснуть, мать приносила ему образ, чтобы он мог облобызать его еще раз, десять раз.

С годами Янош познакомился с другими изображениями своего Спасителя, нарисованными или выгравированными различными художниками в разные эпохи. Он досконально изучил все эти картины и стал экспертом в данной сфере. Одного взгляда ему было достаточно, чтобы определить, кем был художник и в каких условиях создавал свое талантливое или бездарное творение. Отовсюду к кюре из далекого провинциального Щекешвароша приезжали за консультацией, чтобы удостоверить подлинность, или растолковать картину какого-нибудь великого мастера, или распознать копию фальсификатора. Борцом с подделками — вот кем он стал. А также защитником любви и достоинства Христа. Ибо обожаемый сын вдовы Бараньи решил посвятить свою жизнь Богу. Сначала она пыталась разубедить его: он был ее единственным сыном, и ей хотелось видеть его женатым, отцом многочисленного семейства и, главное, счастливым человеком — то, чего она сама не получила. Но он умел разбивать ее доводы: «Не ты ли повторяла мне постоянно, когда я был маленьким, что именно Ему я обязан своим чудесным спасением? Кому же могу я воздать за это?» Бедная женщина, непривычная к спорам, только кивала, глотая слезы: «Да, мой мальчик, ты, конечно, прав, в семинарии тебя научили находить нужные слова, но…» — «Но что, мама?» — «Что станется с нами, если у тебя не будет детей? Когда-нибудь я умру, когда-нибудь ты умрешь, и в нашей бедной семье больше уже никого не останется! Поэтому я и плачу…» Тогда он вынул из кармашка своей сутаны первое изображение Иисуса, то, которое она дала ему поцеловать, когда он был маленьким и умирал от пневмонии. С этим изображением он не расставался никогда. «Не печалься, мама. Он останется после нас». — «Да, конечно, конечно, сынок. Кроткий Иисус останется после нас. Он есть жизнь…» — «Он все, что есть вечного в жизни», — уточнил Янош, лучась от счастья. Мать смотрела на него, раздираемая противоречивыми чувствами: ей было радостно видеть своего мальчика счастливым, и вместе с тем она сознавала, что, в сущности, потеряла обожаемого сына ради возлюбленного Сына Господа.

Но сейчас, этой ночью, которая всей своей ужасающей тяжестью навалилась на столицу, архиепископ не понимал, почему Христос из его сна не походил ни на одно изображение, увиденное им с детских лет. И однако, тот странным образом казался ему знакомым. От этого у него защемило сердце. Словно он совершил грех, за который нет и не может быть прощения.

* * *

Сидя за столом и раскрыв ветхий на вид томик, молодой каббалист Хананиил по прозвищу Благословенный Безумец перечел комментарий Мидраша об Иове, где говорится о долге человеческой памяти: «Прежде чем предстоит кому-то покинуть земной мир, является к нему Святой, да будет благословенно имя Его, и говорит ему: „Запиши все, что ты свершил“. И человек заносит все на бумагу, затем ставит на ней свою печать». Молодой мудрец оглаживает бороду, черную и густую. Он не понимает: почему Господь не дает себе труда лично напомнить каждому о последней обязанности сведения всех счетов? Почему Он не посылает ангела? Внезапно каббалист слегка поднимает голову, чтобы взглянуть с притворным упреком на «габбе», своего друга и верного слугу: зачем тот потревожил его в столь поздний час? Как обычно, он сразу овладевает собой: с тех пор как они вместе — пять лет? больше? — пребывают в поисках истины, между ними установилось любовное согласие, сделавшее их почти равными. Хананиил заговаривает легким, шутливым тоном: