Книга Пьяно-бар для одиноких - Поли Делано

Ну а теперь перед глазами этот пришибленный парень (признаюсь, забыл его имя)... Так упасть духом, в сущности, из-за ничего, так убиваться, что какая-то баба выставила его, велела больше не переступать порог ее дома. И вот идут недели, месяцы, а он все думает и думает: за что? А чего тут думать? Приходит сюда с унылым видом каждый вечер — две-три рюмки и эти мелодии прежних лет. Он сам любил играть на пианино, так и ждал момента, чтобы с моего разрешения сыграть и напеть, ну скажем, «Red roses for a blue lady»[24], «I get the blues when it rains» и другие хиты двадцатых-тридцатых годов, знаменитые песенки из кинофильмов: «You must remember this, a kiss is still a kiss...». Богарт, чья душа так ожесточилась после ухода красавицы Бергман.

— Больше никогда! — сказала мне Ванесса. — Нет, я серьезно, пойми. Больше никогда.

И я поверил, интуиция мне подсказала: Ванесса не из тех, кто угощает дважды. Каждому мужчине по разу, а их,мужчин, не счесть, и всех — побоку, хоть разбейся. По разу и кончено! Одним словом, какая-то жестокая, дикая месть женщины, которая дарит и отнимает.

— Смотри, останешься ни с чем! — сказал я с деланым смешком, а сам чуть не плачу.

— Нет, — сказала она. — Я ничего не даю. Я тебя взяла на пробу, а теперь ты снова будешь там, где был. Но я ничего не даю. Я только ищу... и найду с Божьей помощью! Вот так... пробуя.

— Твой муж должен был отмолотить тебя.

— Мужа больше нет. Я его убила вчера ночью...

-Да ну? Отравила мышьяком?

— Нет, все куда проще, я сказала ему, что из трех наших детей только один от него. И что я никогда не открою ему — кто. Пусть не надеется.

— Как ты могла?

— Запросто.

«It is the same old story, a fight for love and glory»[25], — напевал этот унылый парень с едва заметной улыбкой на манер Роберта Митчума[26]. Почему все-таки настоящие романтики всю жизнь стараются выдавать себя за самых отпетых циников?

ГЛАВА V

— Ты хочешь свою любимую или что-нибудь другое, мой милый Гонсало?

Я удивленно посмотрел на Хавьера и, не выдержав его взгляда, тотчас опустил глаза, меня покоробило от этого неожиданного пафоса — «мой милый Гонсало». Что это он? Звучит как в пошлом английском фильме с «леди» и «веерами», где все по правилам хорошего тона.

— Что ж, — сказал я, — ну-ка рвани мое любимое, «Семь ножевых ударов», как всегда.

— «Рвануть» — это не по моей части, Гонсалито. Что с тобой? Я пианист, а не лабух.

Опять я вляпался, опять сказал не так! Вечно забываю, что здесь, в Мексике, у многих слов другой оттенок. В Чили «рвануть» совсем не обидно, а тут — наоборот.

— Я знаю, знаю, Хавьер. К тебе это слово никак не подходит, какой разговор! Но пойми, я же приехал с крайнего юга, и у нас «рвануть» — значит «сделать классно».

— «Семь ножевых ударов», Гонсалито?

Порой я с подозрением смотрел на этого Хавьера: горящие глаза, вечно потная лысина, какие-то нечеловеческие руки... Что-то в нем было отталкивающее. Нет, не то чтобы отталкивающее... Да, пусть «отталкивающее». Мой словарный запас, признаться, не слишком богат, но есть какое-то другое слово. Вот что мне нравилось без всяких оговорок, так это его голос, как он пел и аккомпанировал себе. И его манера играть — такой обволакивающий, глубокий звук, что порой перехватывает дыхание.

Я обычно приходил к шести часам, когда в баре еще не зажигали все огни. И это давало мне некоторое преимущество. Во-первых, я мог выбрать место, то есть сесть на первый табурет у стойки, как можно ближе к пианино, чтобы было видно, какие чудеса проделывают руки Хавьера, когда они бродят по клавишам от болеро к болеро, от танго к танго, когда выкладываются в нескончаемом и безумном марафоне джаза. Во-вторых, какое-то время я был там один, поскольку «триумфальный выход» старой Рут обычно приходился на половину седьмого, — словом, пока никого не было, Хавьер — ему что? — играл одну и ту же вещь, то есть «Семь ножевых ударов», болеро старых времен, которое я узнал сразу, проходя однажды мимо этого маленького бара. И это болеро мгновенно вызвало в памяти детство, те часы, когда я Делал уроки под музыку радио, которая вела нескончаемые споры со стуком южного дождя... И не только детство, но и последующие годы жизни в этом... долбаном мире. (Здесь, в Мексике, предпочитают другое прилагательное, но это уже особая тема.) Нет, я не хочу возвращаться в прошлое. К чему вспоминать о своем геройстве в подвалах палачей, где били прикладом, пытали током? К чему бередить память? Зачем эти мазохистские экскурсы в потерянное прошлое, в эту «вытянутую в длину географию»[27], которую у меня давно отняли? На кой ляд мне романтизм всевозможных сортов! В царство небесное попадут и реалисты, и циники... Словом, я уже говорил, иду я мимо этого бара и вдруг останавливаюсь как вкопанный, точно в самый тайный уголок памяти угодила пуля. «Я все тебе ска-ажу, и сердце дро-огнет» — слышу, а в голове все сразу завертелось, закружилось, поплыли улицы и тотчас пропали, улицы с деревьями и кошками, поплыли дома и пропали, целые кварталы с магазинами, закаты солнца и луна, то такая, то эдакая, и лица, то враждебные, то улыбающиеся, но все это сразу исчезает, вот что плохо, сразу исчезает... Возник взгляд той девочки, на которой я решил жениться в свои пять лет, но в шесть у нее выпали два передних зуба, и любви как не бывало, полное разочарование.

— Ну-ка, Хавьер, угадай, в каком возрасте я впервые влюбился? Не поверишь — в пять лет! Представляешь? — Хавьер, похоже, смотрит на меня с сожалением, будто сам он полюбил едва явившись на свет Божий... — И знаешь, как я завоевывал мою Дульсинею? Я был в подготовительном классе, а она — в первом, но на переменках мы все вместе играли на школьном дворе. И вот, как только она выбегала из класса, как только мои глаза находили ее в стайке детей, а находили сразу, без особого труда, я развязывал шнурок ботинка и бежал к ней, прихрамывая, бедненький. Потом самым наглым образом дергал ее за руку, показывая на башмак, а девочка — она, несомненно, сама ждала этой минуты, несомненно! — со счастливым лицом, словно совершая подвиг, наклонялась ко мне, чтобы завязать шнурок, еще бы — я же совсем маленький, и мне трудно справиться с таким делом, где нужны ловкие руки. Продевая шнурок в дырочку, она приподнимала головку и смотрела на меня со счастливой и торжествующей улыбкой. И так изо дня в день, пока в одно прекрасное утро, вернее, в одно печальное утро после зимних каникул в этой улыбке на месте двух передних зубов не появилась большая дырка. Любовь сразу рухнула, исчезла, словно ее унесло ветром...