Книга Счастье Зуттера - Адольф Мушг

Зуттер без колебаний обменял навязанную родством близость одной женщины на близость другой, выбранной им самим, хотя она, по мнению непосвященных, производила впечатление женщины холодноватой и слишком сдержанной. Именно такую он и искал, такую сдержанность любил. Руфи не совсем нравилось отчуждение, сложившееся в отношениях со свекровью, но она ничего не предпринимала в связи с этим. Мать Эмиля сблизилась с какой-то религиозной сектой и во время общей молитвы о воскрешении скончалась от разрыва сердца. «Ей бы ничего не стоило назвать меня не Готлиб, то есть угодный Богу, а Готлоб — восхваляющий Бога. Она ведь хотела сделать из меня проповедника».

Теперь, стало быть, его звали Зуттером, и кроме какого-то футболиста, какого-то молодежного кинорежиссера да еще калифорнийского генерала-золотоискателя ему с такой фамилией не встречался больше никто. Она и в устах Руфи всегда звучала для него столь же странно, как и в первый раз. «Ни один человек не знает своего истинного имени, — говорила Руфь, — не знал даже гномик по прозвищу Румпельштильц. Или ты думаешь, что он разорвал себя на куски из-за имени?» Зуттер вспомнил прочитанную в детстве в книге о Хайди историю о том, как Петер-козопас, когда его спросили, как называются ближайшие горы, ответил: «Никак не называются».

Или вот еще одно из тех воспоминаний, которые невольно приходили ему в голову и надолго застревали в памяти. В годы болезни Руфи с ней стало трудно «говорить о чем-либо другом». Но она хотела этого и была в своем желании непреклонна. Оно, это желание, не имело ничего общего с «боязнью конфликтных ситуаций» или стремлением «избегать проблем», хотя в «Шмелях» подобные высказывания имели место. Оно было связано с выдержкой.

Это было любимое слово Руфи, но она вкладывала в него свой, ей одной понятный смысл. Еще ребенком она увидела в учебнике по зоологии рисунок, изображавший собаку с поднятой передней лапой; подпись гласила: «Легавая выдерживает стойку». Эта подпись была для нее загадкой. После гибели родителей в автокатастрофе Руфь воспитывалась у двоюродной бабушки; с умением сохранять выдержку, которое бабушка пыталась привить ребенку, стойка легавой не имела ничего общего. Она никому не хотела давать лапу.

Получив медицинское образование, Руфь переводила с английского на немецкий специальную научно-популярную литературу для журнала, который писал о проблемах «бионики», о возможностях технологического воспроизведения удивительных творений органической природы, иллюстрируя свои статьи великолепными фотографиями. Кроме того, она все основательнее погружалась в занятия одним из индейских языков, который по причине своей уникальности — он существовал только в устном варианте — использовался в Тихоокеанской войне против японцев. Сдав экзамены на аттестат зрелости, Руфь много путешествовала, а незадолго до замужества провела лето среди индейцев навахо. Позже она многие годы возвращалась к полученному опыту, хотя больше туда не ездила. Благодаря наследству она могла больше не думать о заработке, но из-за своей нелюбви к предметам роскоши она интересовалась только теми вещами, которые не продавались и за которые нельзя было ничего выручить. Среди тем, которые занимали Руфь, была и недостаточная компетентность природы в ее попытках конструктивного решения возникающих проблем. Она не решает ни одной проблемы, не заготовив при этом какой-нибудь закавыки, которую нам не дано разгадать по причине недостаточности имеющегося у нас материала, говорила Руфь. Материал появляется сам по себе, когда его совсем не ищешь. Природа отнюдь не конструирует, она мастерит, склеивает, пробует. Функциональность, которую мы в ней обнаруживаем, — это результат процесса, который мы не можем воспроизвести. Особенно в тех случаях, когда мы целиком сосредоточены на функции. Функционируют лишь побочные продукты процесса. Его ядро — сплошной избыток. Оно со смехом отвергает любую экономию, мы же слишком наивны и не видим в этом ничего, кроме разумного замысла.

Сама Руфь вряд ли могла бы заняться чем-нибудь менее полезным, нежели изучение языка навахо. Она изучала его только для себя. И была уверена, что этот язык создан не для того, чтобы помогать белым солдатам выигрывать войны. Скорее он давал возможность конструировать действительность, в которой войны становились ненужным излишеством. Он давал кое-что понять о гениальной работе природы, создавшей крылья мотылька и сделавшей ночное небо черным.

Когда Зуттер познакомился с Руфью, она писала на компьютере что-то, что называла «своей книгой» и чем ни с кем, даже с ним, не делилась. «Хватит и того, что я ее пишу», — говорила она. Ничего из написанного она не распечатывала и не переносила на дискету. После ее смерти на жестком диске оказалась бесконечная цепь слогов, вроде АЛЬ — НА — АС — ДЗО — ТЦА — АС — ЦИХ — БЕШ — ДО — ТЛИЦ. У Зуттера не хватило мужества — и даже бумаги, — чтобы распечатать этот зашифрованный текст и показать его специалисту.

«Я пишу это только для того, чтобы добраться до смысла букв».

Это был единственный ключ, который она оставила Зуттеру. В то время много говорилось о расшифровке генома человека. Руфь иронически и в то же время уважительно разглядывала колонки букв первого расшифрованного хромосома. Они обалдеют от изумления, засмеялась она, когда вычислительное устройство продемонстрирует им парочку миллиардов раз, как оно функционирует. Вот тогда они забудут даже о том, что сами его запрограммировали. Их модели ссылаются лишь на самих себя.

Разобравшись чуть-чуть в зашифрованном языке навахо, он уже не надеялся встретить в нем слово, похожее на ЗУТТЕР. «Это шутливое прозвище она дала мне просто под настроение, — подумал он, — и я уже никогда не узнаю, почему она это сделала. Ее занимали многие бесполезные вещи. Быть может, в противовес тому, что ей не приходилось заниматься мной. Наш брак не знал особых конфликтов, жизнь каждого в отдельности проходила бы куда сложнее». Руфь не хотела расшифровывать Зуттера или докапываться до смысла букв, составляющих это слово. Она хотела с ним жить — только и всего. В этом и заключалась выдержка — так «легавая держит стойку». Между приличиями и выдержкой было столь же мало общего, как между фамилиями Гигакс и Зуттер. Составляющие созвездия звезды тоже никак между собой не связаны, говорила она. Их отделяют друг от друга целые световые годы. Вопреки этому они выглядят так, словно составляют некое целое, и моряки сверяют по ним свой курс.

Таким созвездием был и их брак, хотя они не признавались в этом друг другу. Выразить это словами означало бы сказать неправду.

Когда Руфи сказали о результатах медицинского обследования — он настоял на том, чтобы самому отвести ее на прием к врачу, — ему сразу стало ясно: если она не захочет использовать хоть какой-то шанс в борьбе с раком, ее ничем не убедишь. Сам он верил в этот шанс, верил за себя и за нее. Но Руфь выслушала диагноз молча, поскольку у нее уже не осталось возможности поговорить с врачом «о чем-нибудь другом». Он не был сведущим в звездах, поэтому она не прерывала его речь, в которой были и сочувствие, и надежда на лучшее. Подтвердившийся диагноз не означал отказа от лечения. Он говорил довольно напористо, по-военному, так как в голове у него уже сложилась «стратегия», и он искренне просил Руфь о содействии. Словно окаменев, она только кивала головой. Зуттер знал: худшее, что можно было сейчас сделать для нее, — это сочувственно говорить о ее болезни.