Книга Мех форели - Пауль Низон

Вряд ли это понравится хозяйке квартиры, ехидно заметила Кармен. Она ведь существует — или, может, нет? Никогда не поймешь, что у тебя на уме. Мягко говоря, твое поведение сбивает с толку. Точнее, оно совершенно непредсказуемо. Как, например, в ту ночь. Ты спрашивал, не сделал ли мне больно. Нет, этого не было. Ты просто напал на меня, друг мой. Я правда не знаю, чего от тебя ждать. Притом я бы и так легла с тобой в постель. Ведь это был не первый раз. Что с тобой происходит?

Она прогулялась по квартире. Заглянула на кухню и рассмеялась. Ну и грязища, просто фантастика! Как можно жить в этакой клоаке!

Она шагнула к замызганной плите, огляделась, высматривая тряпку и чистящее средство.

Нет, Кармен, вот этого не надо! — поспешно воскликнул я. Я не хочу никакого вмешательства. Это же равносильно взлому. Все останется как есть, пока ситуация не прояснится. А тогда я либо обоснуюсь здесь всерьез, либо съеду с квартиры, смотря по обстоятельствам, и конечно же наведу порядок.

Опять ты говоришь загадками. Ты ведь живешь здесь?

Я не ответил.

Как хочешь. Навязываться не стану. Она собралась уходить.

Если я тебе понадоблюсь, дай знать, добавила она. Я открыл дверь.

Только не ménage a deux[6], ни за что. Ни вмешательств, ни споров, пробормотал я, с облегчением переведя дух. Сбежал вниз по лестнице и постучал к консьержке. Я не желаю никаких визитеров, мадам, сказал я этой особе с болезненно-красным лицом и вечной сигаретой в зубах. Если кто станет меня спрашивать, впредь будьте добры всех спроваживать. Говорите, что меня нет дома. Всем без исключения.

Мне ничего не нужно в тетушкиной квартире, нечего мне там делать, и пускай так оно и будет, пробормотал я на улице. А Кармен, до чего же она навязчивая, если в совершенно незнакомой квартире норовит сразу взяться за работу.

Несколькими кварталами дальше стояла «скорая» с включенной синей мигалкой и распахнутыми дверцами. Санитары как раз вышли из парадной и задвинули в машину носилки с закутанным пациентом. Видно было только изможденное лицо с желтоватой кожей и запавшими глазами. Зеваки на тротуаре хранили молчание, пока «скорая» не отъехала. Что таилось в этом молчании? Наверняка не сочувствие. Соблазнительно-пугающее возбуждение? И ведь они живут. Черт бы их побрал.

Тетушке наверняка бы не понравилось, если бы чужая женщина принялась орудовать в ее квартире. Видимо, ее доставили в больницу на таких же вот носилках, в сознании, как мне сказали, в полной памяти. Предполагала ли она самое худшее? Вряд ли, иначе бы сделала необходимые приготовления.

Невольно мне вспомнился человек, который сделал все необходимые приготовления, а потом отправился в больницу умирать. Было это в Тессине, в сельском доме, я осматривался в библиотеке — письменный стол, мягкое кресло, диван, стеллажи с книгами, — мне предстояло провести некоторое время в этом доме. Домоправительница заметила, что здешний идеальный порядок, в сущности, можно назвать предсмертным. В этой самой комнате владелец дома целую ночь напролет не просто наводил порядок, но разобрал все бумаги, кое-что выбросил, кое-что порвал и даже сжег, а наутро взял чемоданчик с вещами первой необходимости и поехал в больницу, вполне отдавая себе отчет в том, что его ждет смерть. «Предсмертный порядок» — от этих слов у меня мороз по коже прошел, и я задумался, подходящее ли для меня место дом с таким кабинетом.

Может, следовало рассказать Кармен о кончине тетушки? Хотя зачем, собственно? Разве мне известно, что принесет грядущее? Кармен, наверно, обиделась, что я вроде как выставил ее за дверь? Ведь, предложив навести чистоту, она ничего плохого в виду не имела. Конечно, я бы должен навести чистоту. Но не хочу. Потому что предпочитаю, чтобы квартира оставалась тетушкиной? Не могу считать ее тетушкиной и все же немного прибрать? Постель-то я застилаю, по крайней мере время от времени. Ни к какому выводу я так и не пришел, во всяком случае пока. Разве кому-то известно, что принесет грядущее? Может, я опасаюсь, что, наведя чистоту, сделаю квартиру своей? Тетушка исчезнет, и я останусь один? Тогда я определенно не смогу больше утверждать, что мне там нечего делать.

Я пошел обратно, задержался у инструментального магазинчика напротив тетушкина дома и стал рассматривать скобяные причиндалы. Под кучей загадочных предметов в витрине обнаружился комплект английских разводных ключей: самый маленький был размером с большой палец, самый большой — нормального сподручного формата, остальные по ранжиру, словно органные трубы, выстраивались между ними, образуя внушительный набор. Старинные ключи, по меньшей мере дедовские, тех времен, когда многие механизмы еще изготовлялись вручную. Рукоятки с легким утолщением, раздвоенные головки, сиречь цанговые зажимы, которые можно было раздвигать, поворачивая винт посредине рукоятки.

Я вошел и стал ждать появления старушенции, которую в день приезда скорее угадал, чем по-настоящему увидел в недрах магазина. Когда дверь открылась, звякнул колокольчик, и я ждал, глядя на прилавок с кусачками и острогубцами; наконец она пришла, и я сказал, что хотел бы, если она не против, поближе взглянуть на комплект ключей из витрины. Взял в руки самый маленький, дюймовый, и начал крутить винт — зажимы раздвигались, малютка разевал пасть, которая почти сравнялась размером с рукояткой и выглядела в таком виде невероятно смешно. В жизни не видывал столь крохотного удальца-зубастика. В общем, я решил приобрести всю семейку и спросил о цене. Старуха хозяйка назвала до смешного незначительную сумму. По сути, покупателей нет, торговля пришла в упадок, ведь с тех пор, как умер отец, не одни только товары состарились, отпугивая клиентуру.

Дома я разложил зубастую семейку на каминной полке, под зеркалом в золоченой раме. Ишь лежат себе, железные трудяги, на сей раз стиснув зубы. Вот им тут совершенно нечего делать.

Подойдя к окну, я стал смотреть во двор, на немногочисленные деревца в кадках, на железные ограды, разделяющие территории разных домов. Из окон долетали предвечерние шумы, голоса. Людей за стеклами не видно.

Я размышлял о множестве окон на этой улице, на всем свете, о множестве темных оконных стекол, о комнатах за ними и обитателях комнат — о людях здоровых и хворых, в том числе с больной печенью. Но куда же подевались пейзажи? Неужто все заперто, запечатано, закрыто? Я отошел от окна. Интересно, чем заняты и о чем думают в эту минуту люди за окнами, во всех часовых поясах, на ночной и на дневной стороне глобуса. Чем мог бы заняться я?

Спальня с тетушкиной кроватью и пузатым шкафом уже погрузилась в сумерки. Тусклый экран телевизора тоже был темен. Конечно, за этим множеством окон люди сейчас большей частью разговаривают друг с другом, смеются, а не то и ссорятся. Или собираются поужинать. Или смотрят телевизор. Или читают газету. Или спят. Или затыкают уши затычками. Я подумал о затычках, поскольку ни под каким видом не желал выслушивать «тетушкины» внушения, что бы ей ни вздумалось мне сказать. Неужто нельзя оставить человека в покое? Хоть ненадолго, хоть на минутку?