Книга Слепые подсолнухи - Альберто Мендес

Сегодня целый день мела метель. Эти горные вершины — обитель и цитадель всех земных зим.

Ребенок все еще жив. Снег вокруг нас, словно саван. Мяса у нас вдоволь. Пала корова. Часть туши я закоптил, остальное схватил ранний зимний мороз. Слава богу, у нас достаточно молока. Вторая корова живет теперь в нашей хижине. Дает и молоко, и тепло. Тот батат, который мы выкопали без спросу и украли, когда проходили через Перлюнес, хранится в снегу. Малышу он, кажется, пришелся по вкусу, судя по тому, с какой жадностью мальчишка уплетает картофельную похлебку. Я неплохо наловчился ее готовить. Что удивительно, это ощущение изменившегося пространства. Помню, раньше все, что оказывалось в лачуге, представлялось чем-то странным, неуместным здесь. Теперь весь мир изменился, все изменилось и хижина превратилась в центр мироздания. В солнечные дни — увы, их не так много — наше ложе блестит и отражает блики, будто зеркало. Чудится, тишина окружает плотным кольцом все звуки, тишина поглощает любой шум, даже тот, что непрерывно и безостановочно производит младенец, например плач. Так странно видеть здесь младенца, который болтает в воздухе босой ногой, или корову — все это должно бы означать: вот дом, уютный домашний очаг, семья. Малыш дышит спокойно и ровно. Своим дыханием прокладывает границу, отделяя нас от одиночества. Он еще не знает, что это такое, а я с ним, с одиночеством, теперь борюсь, но когда-нибудь оно возьмет верх.

Страница 12

Наткнулся на горную козу, наполовину обглоданную волками. Оставили немало, нам сгодится на ужин. Из костей и потрохов сварил прозрачный бульон. Получилось очень неплохо. Малыш поел с удовольствием.

(Начиная с этого места хорошо заметно резкое изменение почерка. Хотя он остается таким же ровным и аккуратным, но уже чувствуется некоторая торопливость. Или, по крайней мере, какая-то нерешительность. Возможно, с последней записи прошло немало времени.)

Интересно, мои родители узнали бы меня, если бы мы увиделись сейчас? У меня нет зеркала, я не могу увидеть свое отражение, но и без того чувствую, что зарос грязью, ослаб. На самом деле я — порождение войны, сын этой войны, которую они, мои родители, всё пытались не замечать. До тех пор, пока она не пришла и не погрузила в хаос и ужас их поля, нивы, сады, их стада изголодавшихся коров. Я помню свою родную деревню, помню односельчан, которые в страхе закрывали глаза и отворачивались, лишь бы не видеть, как убивают дона Сервандо, моего учителя, как жгут его книги, изгоняя навсегда даже память о поэтах, строки которых мой учитель знал наизусть.

Я проиграл. Но мог быть не проигравшим, а побежденным. Окажись на моем месте кто-то другой, что бы он делал? Я стал рассказывать обо всем сыну, а он смотрел на меня, словно все-все понимал, я говорил ему, что я ничего бы не потерял, что враги мои рассеялись бы, униженные и побежденные, что не был бы осужден и проклят лишь за то, что хотел остаться поэтом. С карандашом в руке и клочком бумаги я ринулся в самую гущу на поле брани. В памяти забурлили потоки воинственных кличей, обрывки фраз, глухое клокотание, шепот в утешение над тяжелоранеными. Вслед за словами утешения, которые вспомнились мне, явились какие-то чудовищные генералы. Они бродили среди битвы, пересчитывали раненых, фиксировали потери. Раненые, генералы, генералы, раненые… И я посредине всего этого, в ужасе и со своими стихами. Соучастник. А еще — погибшие.

Страница 13

(Фраза несколько раз зачеркнута. Нечитаема. Текст написан поверх контура детской ручонки. Возможно, детская рука послужила в данном случае шаблоном для очерчивания. Поверх рисунка — другой текст.)

Прошло несколько дней, сколько точно, понять не могу. Но, думаю, немало, потому что, как это ни покажется странным, мальчишка подрос. Перечитываю свои записи, понимаю, что я уже не такой, каким был. Если даже и ярость исчезнет, что тогда мне вообще останется? Зима — это наглухо заколоченный ящик, в котором бушуют снежные бури, а заснеженные горные вершины — царство вечной зимы. Тоска и печаль крепнут вместе с морозами. Боюсь, что в этой жизни только страх у меня и остался. Боюсь, что ребенок заболеет. Боюсь, что подохнет корова. Я с трудом могу ее прокормить. Выкапываю какие-то корешки, ищу под снегом скудную траву. Любопытно: она под снегом живая. Боюсь. Боюсь заболеть. Боюсь, что кто-то найдет нас здесь, высоко в горах. Боюсь бояться. Остался один страх. Но ребенок пока его еще не ведает. Элена!

По ночам ветер в горах завывает совсем по-человечьи. Он словно обучает нас, малыша и меня, как надлежит правильно стонать. По счастью, наша хибарка еще славно противостоит бурям.

Страница 14

Сегодня убил волка! Кружили вчетвером вокруг хижины в надежде чем-нибудь поживиться. Поначалу я испугался ужасно, потому что их чувство голода придавало им вид почти человеческой дикой свирепости. Потом решил, что они и сами могут сгодиться на еду. Когда вожак принялся скрести когтями дверь, я очень осторожно приоткрыл створку так, чтобы в щель могла пролезть только голова хищника. Едва он просунул голову, я с силой прищемил ее, потом дотянулся до топора. Одного удара хватило. Топор обычно я использую как запор на двери. Вся ярость и свирепость голодного зверя выплеснулись вместе с его кровью. Я его съем, буду есть мясо, а ребенку наварю какой-нибудь похлебки из потрохов. Здорово. Но я снова почувствовал запах крови, снова услышал шаги смерти, снова увидел цвет жертвы. И это было ужасно.

(На этой странице виден рисунок. Автор изобразил волка, на спине которого сидит ребенок, оба улыбаются и парят над цветущими лугами, летят, словно птицы.)

Страница 15

— Дай-ка, мальчик, ножку, погрызу немножко.

Я в малышках знаю толк, — говорит мальчишке волк.

— Отгрызешь немножко,

стану хромоножкой.

Вырасту большой-большой,

поквитаемся с тобой.

Доживешь до лета —

станешь мне котлетой. —

Помолчали, посидели,

погрустили, присмирели.

Повели носами

и решили сами:

как ни бейся — круть да верть! —

кто-то выжил, прочим — смерть.

(И в конце — мораль:)

Оба умерли от голода.

(Внизу под стихами — пентаграмма и нотная запись, которую невозможно воспроизвести ни на одном музыкальном инструменте. Предполагались различные методы дешифровки музыкальной фразы, но успех так и не был достигнут.)

Страница 16

Снег падает. Падает. Падает. С каждым днем я все слабею, все труднее рубить дрова, чтобы натопить и обогреть нашу хижину, прибежище трех существ: коровы, мальчика и меня. Мы все трое слабеем день ото дня. Нет, ребенка это не касается. Кстати, я так и не выбрал ему имя. Безымянный и на удивление живучий. Когда просыпается, издает какие-то гортанные звуки, выводит рулады, лепечет. С одной стороны, мне, конечно, все это нравится. Он просыпается — значит живой. И при своей абсолютной зависимости от меня накладывает на меня такую ответственность, какую никто и никогда не возлагал, за исключением разве что Элены. С другой стороны, меня уничтожает взгляд его вылезающих из орбит глаз, отчего они кажутся громадными, меня уничтожает вид его впалых щек, его голова похожа на череп. Сам ребенок худощав. Корова очень исхудала, хотя доится хорошо, дает молока достаточно нам двоим, мне и ребенку. Я тоже худой и окоченевший.