Книга Весенние игры в осенних садах - Юрий Винничук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ой, и я хочу, – сказала Лала и пододвинулась прямо под мою левую руку, ее центр – о чудо! – располагался так же, как и у Наны, она тоже закрыла глаза и погрузилась в медитацию.
Минут десять я горбатился исключительно на их центры, тогда как мой был предоставлен самому себе, однако вскоре их руки добрались и до него и, выпустив на свободу, начали сеанс тантрагаршапараштри. Вот это, наверное, и есть ашрам, подумал я. А когда Нана наклонилась и начала отыскивать центральную точку губами, а Лала перехватывать в свои, я смекнул, что пришла пора достичь ТОГО, ЧТО ДАЕТ УПОКОЕНИЕ, и радостно выплеснул все свои чакры.
На прощание Нана выдала мне комплимент:
– Мужики, как унитазы: либо заняты, либо засраны. Ты, к сожалению, занят.
Лала в поисках духовного ашрама перешла от «травки» к уколам и умерла от передозировки наркотиков, а меня с тех пор не оставляет чувство, что в каждой выдернутой из грядки морковке, в каждой головке салата может затаиться ее реинкарнированная душа, как бы то ни было, крапиву я на всякий случай больше не употребляю.
«Жалкий дохляк-богомол ждет не дождется подходящего момента, зыркая на свою могучую подругу, вертя головой и выпячивая грудь. Его маленькая востренькая мордочка излучает страсть. В таком состоянии он долго и неподвижно созерцает свою возлюбленную, но она не трогается с места, притворяясь равнодушной. А тем временем ухажер наконец, уловив какой-то знак согласия, приближается к самке и раскрывает крылышки, вздрагивающие, будто в конвульсиях: так богомол признается в любви. Наконец его объятия приняты, и если красавица возлюбила беднягу как мужа, то еще больше она полюбила его как весьма вкуснуюдичь. В тот же день или в следующий самка, схватив богомола, парализует его поцелуем в затылок и постепенно маленькими кусочками поглощает всего, оставляя на память одни крылышки.
Мне захотелось узнать, как она примет другого самца. Результат оказался тот же. В течение двух недель одна и та же самка уничтожила семерых самцов. Со всеми она заключала брак и всех заставила поплатиться за это жизнью.
А как-то я увидел такое зрелище. Самец, вцепившись за спину самки, страстно сжимает ее в объятиях, хотя у него уже нет головы, шеи и почти всей передней части туловища. Самка, повернув голову через плечо, продолжает спокойно лакомиться своим мужем, в то время как мужественные останки его тела продолжают исполнять свое предназначение. Говорят: любовь сильнее смерти. Это высказывание никогда не находило более яркого подтверждения. Съесть возлюбленного после исполнения брачного долга, когда он уже больше не нужен, это еще как-то можно понять, но пожирать мужа во время брачных объятий – это превосходит самые жестокие фантазии. Я видел это собственными глазами и не могу прийти в себя от удивления».
$Жан-Анри Фабр (1823 – 1915),
«Жизнь насекомых»
Мне казалось, что я, подобно несчастному богомолу, становлюсь жертвой самок, с той только разницей, что ни одна из них не съедает меня целиком, а только мелкими аккуратными кусочками. И все же с каждой покоренной женщиной я неуклонно умаляюсь, какая-то невидимая, но ощутимая для меня часть моего Я исчезает, я становлюсь все более незащищенным, исподволь превращаясь в того самого богомола, который продолжает механическую игру, потеряв голову. Что произойдет, когда и я потеряю голову? Немного осталось. Мои дни проходили в загулах и вечеринках, в сплошном ничегонеделании, а попытки засесть за роман заканчивались все тем же – я срывался и мчал в город в поисках новых приключений. Огромным усилием воли мне удалось лишь ограничить круг своих избранниц, сведя его к трем, и блуждать уже только среди этих трех сосен, а не теряться в чаще, украдкой перебегая от дерева к дереву, стараясь сохранить дистанцию и не сойти с ума. Лида, Леся и Вера заключали в себе все, о чем можно только мечтать, если бы их лучшие черты были воплощены в одном лице, однако, к величайшему сожалению, их все же было три, и это снова делало недостижимой мою мечту устроить свой быт. Значит, на горизонте должна была появиться четвертая, та единственная, которая и разрешила бы все мои сомнения. Она и не заставила себя долго ждать, но лишь для того, чтобы все еще больше запутать и усложнить.
В «Вавилоне», как всегда, висел клочьями сизый табачный дым, еле заметно покачиваясь в одном ритме с приглушенным гулом разговоров и ненавязчивой музыкой. Я сидел за столиком в обществе бутылки шампанского. Она у меня была вторая, я у нее – первый. Люблю быть первым. В голове уже растекалась сладкая благодать, все, чего я желал в этот вечер, – напиться и свалить домой. Ничто не могло мне в этом помешать. Правда, оставалась еще вероятность, что в «Вавилон» нагрянет Олюсь, но, насколько мне известно, он в это время гнал на Москву очередную угнанную для продажи машину. Сам он не воровал, но занимался перегоном, находясь в доле с бригадой Мухи. Одной-двух машин вполне хватало, чтобы жить затем целый месяц безбедно.
Домой идти не хотелось. В конце концов, там меня ожидало бы то же самое – попивать вино и вести с собой душеспасительные беседы, чтобы затем предпринять очередную попытку написать шедевр с бодуна. Вы никогда не пробовали сочинять под газом или с похмелья? Нет? Так и не пытайтесь. Получится сплошная фигня. Хотя в момент вдохновенного бумагомарательства вам непременно покажется, что из-под вашего пера рождается подлинный шедевр, и последнее, что забрезжит в вашем потускневшем сознании перед отходом ко сну: ба, а все же я талант! Утром ваш диагноз изменится, даже не сомневайтесь, а рожденный в винном чаду шедевр упокоится в мусорной корзине. Куда балдежнее коротать время в баре. Забиваешься в отдаленный уголок и оттуда, из уютного полумрака, опершись плечом о стену, закинув ногу за ногу, обозреваешь зал, скользя взглядом от столика к столику, или предаешься тупому созерцанию какого-то пятнышка на столе, почему-то напоминающего тебе сову, и размышляешь обо всем сразу и ни о чем конкретно. А можешь отслеживать то и дело промелькивающее перед тобой девичье прекрасножопие – отличное занятие для скучающих мужчин.
Сидеть под кайфом и ничего не делать – это действительно приятно, и желательно при этом ни о чем не думать, выбросить прочь все мысли, разогнать, словно надоедливых мух, все слова, мелькающие в голове, остаться с сознанием младенца: чистым и прозрачным, не оформленным в слова, а лишь облаченным в расплывающиеся звуки, краски и запахи, ощущая наслаждение от этого дурманящего сумеречного состояния. Я вспомнил, что уже переживал такой период, когда целые вечера просиживал в баре. Это было в 1979 году. Я тогда нигде не работал, но регулярно по воскресеньям навещал книжный базар, где проворачивал кое-какие сделки: покупал, продавал, перепродавал, и вырученных денег вполне хватало на то, чтобы скоротать вечерок в баре за графинчиком сухого вина. Иногда, захмелев, я шарил глазами по залу, брал на мушку приглянувшуюся телку и приглашал на танец, вечер заканчивался у меня дома. В этот раз я никого снимать не собирался, просто не было желания идти домой, где меня никто не ждет, где глухо и пусто, мрак и печаль. Время от времени кто-то со мной здоровался, бросал несколько слов или спрашивал, не жду ли кого, я утвердительно кивал, зная, что в ином случае обязательно найдется желающий подсесть ко мне, отвлечь своими беседами, а я часто люблю за вином помолчать.
