Книга Книга Воды - Эдуард Лимонов

Как бы там ни было, мы лежали на песке Южной Бретани. Наташа вертелась и злилась: то песок к ней прилипал, то солнце вело себя не так, как следовало. Погода в Бретани переменчива, солнце довольно быстро исчезло за тучами. Появился Жоэль и предложил совершить прогулку в Понт-Авен за рыбой. Я охотно встал и отправился с Жоэлем. Наташа Медведева, приглашенная с нами, просьбу отклонила. Жоэль был откровенно рад и довольно пыхтел впереди в своих шортах, раздвигая мокрые ковыли — Наташка была откровенно too much для его темперамента, в ней было слишком много отрицательной энергии. Когда он говорил «Наташа», делая ударение на последнем слоге, на губах его появлялась мистическая улыбка. Вообще он явно мирился с Наташей только из-за меня. Мой первый роман он считал гениальным, а у гениев, очевидно, думал он, вздыхая, бывают свои причуды, и, увы, отрицательные тоже.

В Понт-Авене Жоэль показал мне забор, ворота и калитку, — те самые, что фигурируют на картине Гогена «Добрый вечер, г-н Гоген»: там изображен силуэтом сам художник в шляпе и плаще, стоящий у этих ворот. Подразумевается, что он вернулся из дальнего странствия. Забор был розовый, отштукатуренный. Мы купили отличную рыбу и сквозь мокрые ковыли, при срывающемся ветре, вернулись. Я предвкушал жареную рыбу, вонюче пахнущие куски, рыбачье варварство, но, увы, сыроежка вместе с Жанн тщательно ободрали, обрубили и обрезали рыбу, лишили ее костей и, смешав с овощами, подали нам некое пареное несоленое пюре. Наташа тоже принимала участие в порче продукта. Она была злая-презлая. Позднее она написала об этой поездке рассказ, где признается, что ей хотелось лежать со мной, а я, видите ли, путешествовал под дождем в Понт-Авен. На самом деле, если ты едешь в Понт-Авен с Жанн, Прюн (Сливой), сыроежкой, Жоэлем и детьми сыроежки, то ты не ожидаешь, не можешь ожидать, что вы там будете совершать революцию или захватывать мэрию. Лежать — мы лежали, вдвоем, в Париже. Уже через несколько лет я стал ездить на бэтээрах и военных машинах с пацанами, увешанными оружием. И там уже не было Жанн, Прюн и благодушного Жоэля, считавшегося испорченным режиссером. «Галеты Понт-Авена», кстати, хороший фильм о коммивояжере и Жанн. Приехав в Понт-Авен, мужик воображает себя художником, покупает берет, спит с Жанн (она расхаживает в короткой ночной рубашке, как девочка). «Галеты Понт-Авена» — человечный фильм, там все в порядке.

Если глядеть от нашего рыбачьего домика — Атлантика просвечивала в прорехи сквозь рахитичную зелень своим лазуритом. По правде говоря, место было слегка подгажено. Там, конечно, не было устричных отмелей, — подгажено было бензиновыми пятнами на траве от автомобилей, сорными травами, я позднее видел более впечатляющую Южную Бретань вблизи деревушки Эдерн, куда я приехал погостить к владельцу «L'Idiot International», моему патрону, аристократу Jean-Edern Hallier'y. Там была классическая Бретань, скалистая, с аскетичными крестами и надгробьями, с дикими тучами чаек над траулерами, возвращавшимися с лова, с желтым теплым солнцем всмятку, среди белых туч.

Жоэль так и не сделал фильма по моему роману, хотя на протяжении нескольких лет, трех как минимум, в издательство «Рамзей» капали деньги от нескольких «сосьете» с экзотическими названиями вроде «Черного кота», — это были сменяющиеся продюсеры Жоэля. Часть денег доставалась мне. Я знаю, что Жоэль хотел сделать из моей жестокой нью-йоркской книги добротную лирику. Но судьба решила иначе, продюсеры, входя в игру, выходили из нее. Продюсеры перебывали у Жоэля всякие, — и немецкие, и родные французские, и американские. Последний раз я виделся с Жоэлем в январе 1992 года. Я уезжал в Россию, где предвиделись тогда большие волнения и демонстрации. И он очень хотел поехать вместе со мной в составе группы документалистов. Собственно, ему нужен был только оператор. Помню, мы ходили с ним в некое кино «сосьете» на Rue du Petit Musc — улице маленького Муска. Там были живые пальмы, масса стильных девушек, и полное отсутствие энергии. Когда 23 февраля на Тверской схлестывались милиция и оппозиция, мне тогда сломали ребро и разбили голову, я примеривал, какие крутые кадры мог бы снимать маленький Жоэль и его оператор. А так я лишь запечатлел баталию в моей книге «Убийство часового». Глава называется «Битва на Тверской». Французы, немцы, американцы давно не энергичны. Я убеждался в этом не раз. Жизнь ушла из них. Будущее за какими-нибудь талибами, за турками, стоит лишь посмотреть, как они пиздятся, за курдами, за всей этой неприятной и непонятной европейцам дикой толпой подозрительных личностей. Европа сдохла, она устала и изменилась, потому все эти изящные девочки на Rue du Petit Musc зря вращают глазами. Чтоб им чечен в трусы залез и научил бы их, чтоб подпрыгнули резво. Печальный Жоэль печально остался в Париже тогда в 1992-м. Кажется, после этого я его не видел.

А тогда, тем летом, после неудачной рыбы с наступлением темноты мы с Наташей совокупились во дворе рыбачьего дома. Как она написала позднее в своем рассказе об этом эпизоде, камешки кололи ее зад. По-моему, из окна за нами наблюдал кинорежиссер Жоэль. Наполовину скрытый шторой.

Черное море / Гудауты

1992 был для меня галлюцинаторным годом. Я столько успел в тот год и совершил, география года было такой пестрой, что даже сваливала порой меня с ног своей пестротой и крепостью.

Занес меня Господь Бог и в Абхазию. Там только что отбили тогда грузинское нашествие. Они вторглись в августе. Я же приехал, когда уже дозревала на высоких деревьях желтая хурма. Страна выглядела нереально. Скоростное шоссе вдоль моря запустело от неупотребления. Сквозь асфальт, сильные и высокие, прорезались кусты растений, возможно, это был бамбук. Помню, что, проезжая Гагры, нам пришлось сгонять с дороги свиней с деревянными воротничками округ толстенных шей. Парнокопытные нагло паслись там, где прежде просвистывали богатые автомобили. Санатории, киоски и магазины вдоль дороги были сожжены. Ни единого голого тела на бесчисленных природных пляжах вдоль дороги. Сгоревшие дома, пустынные дома с выбитыми стеклами. По правде говоря, такой страна мне лично казалась более интересной, как иллюстрация к учебнику истории, скажем, к Второй мировой войне или к Войне Алой и Белой розы. Но местным, сопровождавшим меня, я этого не сказал. И правильно сделал. Им, возможно, нравилась их страна, набитая русскими, а еще лучше американскими туристами. Правда, я не спрашивал у ребят с автоматами в красных здоровенных кулаках, что им нравится. Думаю, что им нравилось то, что происходило. Кем они были до независимости? Наверняка находились сзади, — на задней части сцены, — безымянные шоферы-таксисты, или владельцы комнат для туристов, или продавцы вина на базаре. Его Величество Автомат Калашникова выдвинул их в первый ряд. В те первые полгода войны автомат был желанным предметом в Абхазии, вооружены они были скудно. Урожаи висели на деревьях, и никто не рвался их собирать. Мандарины, фейхоа, апельсины, хурма — все это великолепие, которое в Москве можно было загнать за целое состояние, бесхозно висело в рощах и садах дымной от пороха Абхазии. Торговые люди испарились, потому что вывозить этот груз из пределов республики, через реку Псоу, ставшую границей с Россией, стало трудоемко и неэкономично. Как в древности образно выражались: сизифов труд. Действительно, новенькие русские пограничники — я уже столкнулся с этими ребятами — принципиальные идиоты с гонором, были слишком Новенькие, чтобы понимать древнюю восточную нацию именно абхазов. Аргонавты пытались умыкнуть Золотое руно в залитом тусклым туманным солнцем каком-нибудь десятом веке до нашей эры. Фрукты портились, ярославские и рязанские парни усиленно экзерсировали свою власть. «Не пущу» — себе и чужим назло. И только пот из-под зеленых фуражечек. Человек изменяется медленно, в этом они подражали бесцельной жестокости Степана Тимофеевича, что кинул княжну в волжскую воду.