Книга Презрение - Альберто Моравиа

Мы долго молчали. Наконец, просто чтобы сказать что-нибудь, я произнес:

— Вот мы и закончили работу над сценарием! Не поднимая глаз, синьора Пазетти ответила:

— Да, Джино мне уже говорил.

— Уверен, что это будет хороший фильм.

— Я в этом тоже уверена, иначе Джино за него не взялся бы.

— Вы знакомы с сюжетом?

— Да, Джино мне рассказывал.

— Вам он нравится?

— Раз нравится Джино, значит, нравится и мне.

— Вы всегда во всем соглашаетесь друг с другом?

— Джино и я? Всегда.

— А кто у вас глава семьи?

— Ну, конечно, Джино.

Я заметил, что она ухитряется произнести имя Джино всякий раз, как только открывает рот. Я разговаривал в несколько шутливом тоне, но она отвечала мне совершенно серьезно.

Вошел Пазетти, держа ведерко со льдом.

— Риккардо, тебя зовет к телефону жена, сказал он.

У меня почему-то сжалось сердце, и внезапно мною снова овладело ощущение тоскливого беспокойства. Я машинально встал и сделал шаг к двери. Пазетти остановил меня:

— Телефон на кухне… Но если хочешь, можешь говорить отсюда… Я переключу аппарат.

Телефон стоял на тумбочке подле камина. Я поднял трубку и услышал голос Эмилии:

— Извини, но сегодня тебе придется где-нибудь поесть… Я иду обедать к маме.

— Почему же ты не сказала мне об этом раньше?

— Не хотелось отрывать тебя от работы.

— Хорошо, сказал я, пообедаю в ресторане.

— Увидимся вечером. До свидания.

Она повесила трубку, и я обернулся к Пазетти.

— Риккардо, спросил он, ты не будешь обедать дома?

— Нет, пойду в ресторан.

— Вот что, пообедай с нами… Тебе придется удовольствоваться… тем, что есть. Но мы будем очень рады.

При мысли, что надо обедать одному в ресторане, мне стало почему-то грустно вероятно, я заранее предвкушал, как сообщу Эмилии об окончании работы над сценарием. Может быть, я и не сделал бы этого, зная, как я уже говорил, что Эмилию больше не интересует, чем я занимаюсь, но в первый момент я поддался старой привычке, сохранившейся от наших прежних отношений. Приглашение Пазетти обрадовало меня. Я чуть ли не рассыпался в благодарностях.

Тем временем Пазетти откупорил бутылки и жестом фармацевта, дозирующего микстуру, налил в мензурку джина и вермута, а затем перелил все это в шейкер.

Синьора Пазетти, как обычно, не спускала глаз со своего мужа. Когда Пазетти, старательно встряхнув шейкер, начал разливать коктейль по бокалам, она сказала:

— Мне только глоток, прошу тебя… И ты, Джино, не пей много… Тебе может стать плохо.

— Ну, сценарий заканчиваешь не каждый день. Пазетти наполнил бокалы мне и себе, а в третий, по просьбе жены, налил на донышко. Мы чокнулись.

— За сотню еще таких же сценариев, сказал Пазетти, пригубив коктейль и ставя бокал на столик.

Я выпил залпом. Синьора Пазетти сделала несколько маленьких глотков и встала.

— Пойду взглянуть, что делает кухарка, сказала она. Извините.

Она ушла, Пазетти занял ее место в узорчатом кресле. И мы принялись болтать. Вернее, говорил один Пазетти, и почти все время о сценарии, а я только слушал, поддакивал, кивал головой и пил коктейль. Бокал Пазетти оставался почти полным, он не отпил даже половины, а я осушал свой уже трижды. Не знаю почему, но я почувствовал себя очень несчастным и пил в надежде, что опьянение прогонит это чувство. К сожалению, алкоголь всегда на меня мало действует, а коктейль Пазетти был к тому же сильно разбавлен водой. Так что три или четыре выпитых бокала лишь усилили мое скверное настроение. Вдруг я спросил себя: "А почему, собственно, я чувствую себя таким несчастным?" И тут я вспомнил, как защемило у меня сердце в тот момент, когда я услышал по телефону голос Эмилии, такой холодный, такой рассудительный и такой равнодушный, столь непохожий на голос синьоры Пазетти, когда та произносила магическое имя Джино. Однако я не смог целиком отдаться этим мыслям, потому что в эту минуту вошла синьора Пазетти и пригласила нас в столовую.

Столовая Пазетти была похожа и на его кабинет, и на его гостиную: та же новая, крикливая, дешевенькая мебель из некрашеного дерева; цветная фаянсовая посуда; бокалы и бутылки из толстого зеленого стекла, скатерть и салфетки из соломки. Мы уселись в маленькой столовой, большую часть которой занимал стол, так что служанке, когда она подавала кушанья, всякий раз приходилось беспокоить кого-нибудь из сидевших.

Мы принялись за обед молча и сосредоточенно. Потом служанка переменила тарелки, и я, чтобы завязать разговор, задал Пазетти какой-то вопрос о его планах на будущее. Он отвечал мне, как всегда, спокойно, четко и размеренно. Посредственность и полное отсутствие воображения ощущались не только в его фразах, но даже в самих интонациях. Я молчал, ибо планы Пазетти меня не интересовали, а если бы даже и интересовали, то от одного его монотонного и бесцветного голоса они стали бы мне неинтересны. Взгляд мой перебегал с предмета на предмет, ни на чем не задерживаясь, и в конце концов остановился на лице жены Пазетти, которая слушала мужа, уперев подбородок в сложенные ладони и, как всегда, не спуская с него глаз. Я взглянул на нее, и меня поразило выражение ее лица: в глазах светилась самозабвенная любовь, к которой примешивалось безграничное восхищение, беспредельная признательность, чувственное влечение и почти меланхолическая робость. Это удивило меня, показалось чем-то поистине загадочным: человек сухой, бесцветный, посредственный, явно лишенный того, что обычно нравится женщинам, Пазетти, по-моему, не способен был вызвать к себе столь глубокое чувство. Потом я подумал, что каждый мужчина в конце концов находит женщину, которая его ценит и любит, и что нельзя судить о чувствах других, исходя только из своих восприятий. Я ощутил симпатию к синьоре Пазетти за такую преданность мужу и порадовался за самого Пазетти, к которому, несмотря на всю его посредственность, я, как уже говорилось, испытывал своего рода ироническую доброжелательность. Моя грусть рассеялась. И вдруг одна мысль, или, вернее сказать, внезапное ощущение снова пронзило меня: "В глазах синьоры Пазетти все время светится любовь к мужу… И Пазетти доволен собой и своей работой, поэтому что она его любит… Эмилия уже давно на меня так не смотрит… Эмилия меня больше не любит, она меня уже никогда не полюбит…"

Мысль эта причинила мне почти физическую боль, я поморщился, и синьора Пазетти обеспокоенно спросила, не попался ли мне случайно пережаренный кусок мяса. Я ответил: "О нет, мясо вовсе не пережарено". По-прежнему делая вид, будто слушаю Пазетти, который рассказывал о своих планах на будущее, я попытался разобраться в овладевшем мною чувстве такой острой и в то же время такой смутной печали. Я понял, что весь последний месяц старался приспособиться к невыносимому положению, в котором оказался, но что мне это не удалось: дальше так продолжаться не может, я не могу жить с Эмилией, если она меня не любит, и заниматься делом, которое мне противно оттого, что Эмилия ко мне охладела. Неожиданно я сказал себе: "Хватит… Я должен объясниться с Эмилией раз и навсегда. Если понадобится, я уйду от нее и перестану работать в кино".