Книга Огненный всадник - Михаил Голденков

— Кривичи поклонялись змее, которую, чтобы не называть по имени, как лютичи называли волка лютом, именовали кривью. В ней мудрость! — продолжал Водила.

Кмитич слышал про это впервые, поэтому, удивившись, спросил:

— А почему вы вдруг про змею заговорили, уважаемый? Я разве что худого про нее сказал? И почему я людей должен бояться?

— Людей? — дед нахмурил кустистые белые брови. — Так ведь и червень люди прозвали тоже не просто так, как лютичи люта, а кривичи кривь. Червонный месяц, — покачал седой шевелюрой Водила, — это кепска. Это кровь, червоное чрево, вывернутое наружу.

— Червоные кветки, — поправил старика Кмитич, — они же файные! Потому и червень!

— Не, пане, — вновь с досадой покачал головой волхв, — ты идешь на охоту с ястребом, а с востока червонные люди идут на охоту за нами, людьми, кровь нашу проливать. Нехороший месяц червень, — старик вздохнул, — именно в червене начинались и будут начинаться самые червоные для наших земель войны. А эта, что сейчас идет самая кровавая будет. Червонное пламя охватит села и города, червонная кровь польется рекой…

«Началось, — почти с раздражением подумал Кмитич, — этим колдунам все бы страху нагонять да концы света предрекать…»

— Нет, плохой все же месяц наступает, пане, — продолжал Водила, словно читая мысли князя и споря с ним, — ой, кеп-ский месяц! Первый Ангел уже вылил чашу свою на землю («Это же, кажется, из «Откровения» фраза?» — с удивлением подумал Кмитич). Хочу благословить тебя, воин, на победу, но более — на мудрость истинного вуя. Ибо нелегко придется тебе. Выбирать всегда сложно. Но ты сковать дракона должен и ввергнуть его обратно в темницу. И ты спасешь всех, если выбор правильный сделаешь. И воинство небесное последует за тобой на конях белых, облеченных в виссон белый…

«Матка Боска! — вновь поразился Кмитич. — Да он почти цитирует «Откровение!» Видать, старый хитрец читает не только свои черные книги, но и Библию».

— Скоро получишь лист и поедешь в Смоленск, город, который скоро навсегда потеряем, — продолжал говорить Водила, внимательно глядя на Кмитича.

— Так, — кивнул оршанский войт, — поеду, ибо невеста там у меня сговоренная. Это многие знают. Но что за лист?

— Лист от гетмана. Готовься, — с этими словами старец стал обводить Кмитича своей рукой, словно заглаживая воздух вокруг него, — ты сейчас будешь как та куропатка, что от твоего ястреба улетать начнет.

На этом их загадочный разговор и закончился. Закончился так же быстро и непонятно, как и начался. Водила пошел дальше, а Кмитич некоторое время стоял с ястребом на рукавице и думал над таинственными словами волхва. Кое-что из сказанного выглядело весьма понятным, кое-что — совсем нет. Одно было ясно — старец говорил о грядущей с востока войне. «Наверное, казачки Хмельницкого опять пойдут с погромами, — думал Кмитич, — но… как-то это странно, чтобы их тут нам всем бояться! Что за лист я получу от гетмана? Почему мы Смоленск потеряем навсегда? А, ну его!» — и Кмитич зашагал дальше к дубу, с шумом прокладывая полами длинного коричневого походного камзола себе дорогу.

Глава 3 Смоленск, июнь 1654 г

В трех верстах от Костромы, за лесом-болотом вдали от главной дороги раскинулась мерянская ггужбол — село на речке Сара. Не то потому, что в этой деревне недавно первой в краю появилась церковь с колоколами, что построили на острове у озера, не то по более давним причинам, но село назвали Пайк, что и значит «колокола». Словно боясь дороги, идущей в Кострому, дома пужбола расползлись маленькими приземистыми избушками подальше от костромского тракта, ютясь вокруг плоских берегов озера и вдоль речушки Сара. Здесь, в Пайках, влачил тихое мирное существование охотник Кузьма, семнадцатилетний паренек, старший сын в семье. Отец погиб два года назад, охотясь на медведя. Перед тем как убить бурого великана, отец Кузьмы Иван получил когтистой лапой так, что отлетел на шесть шагов, да, так и не оправившись от ранения, умер через несколько дней. И никто не смог помочь несчастному Ивану — по вере мери, человека, убившего медведя, священного для мери животного, нельзя было посещать никому из вещунов или колдунов целую неделю. Ну а врачи отсутствовали не только в этом диком краю, но и в центральной части Московского государства, и даже в самой столице. Как писал в 1611 году французский наемник Жак Маржерет, проведший несколько лет в Московии: «Они не знают, что такое врач, разве только император и некоторые главные вельможи. Они даже считают нечистым многое из того, что используется в медицине, среди прочего неохотно принимают пилюли…» Что касается средств для промывки ран, то меря не использовала ни мускус, ни цибет. Люди в здешних местах, впрочем, вообще болели редко, росли крепкими и жили долго, а если и болели, то лечились в докрасна протопленной сухой бане, хлебнув самогона, заправленного мушкетным порохом. Так и умер Иван от медвежьих ран, оставив на Кузьму и мать, и трех сестер с младшим братом, и деда с бабкой, коим уже давно перевалило за сто лет.

— Тера, эма, — поздоровался Кузьма с матерью, пригибаясь, входя в избу, низко кланяясь так, что длинные светло-желтые волосы падали на плотно утрамбованную землю пола.

— Тера, пуйя, — в ответ поздоровалась с сыном мать, шустрая невысокая женщина с маленькими голубыми глазками, с таким же курносым, как и у сына, носом, в красном расшитом кокошнике на голове, перетянутом платком в крупный горошек.

— Куидас суль? — поинтересовалась она о делах Кузьмы, вернувшегося с охоты и рыбалки.

Кузьма бросил на лавку белку.

— Урма, — указал он на единственную подстреленную в этот неудачный хмурый день дичь, — вирьса ав сетьме (не тихо в лесу), — добавил он как всегда лаконично, но емко.

Правда, карасей Кузьма наловил целое ведро. Поэтому он тут же улыбнулся:

— Рыбы зато много. А вот зверь разбежался-то.

Его младший брат и сестры сбежались, склонившись над ведром, весело лопоча, перебивая друг друга, хватая карасей руками.

— Тят! — прикрикнула на них мать, запустив лаптем и дети притихли, отпрянув от ведра…

И вот мать, Кузьма и его десятилетняя сестренка Фекла принялись разделывать в лоханке рыбу. Через час во дворе как-то жалобно затявкала собака.

— Орта лангса суви пине (собака у ворот воет)! — встревожился Кузьма. Мать и сестренка испуганно переглянулись. Скрипучая дверь распахнулась. На пороге вырос урядник местного боярина Иванова Гришка, вечно нахмуренный и сердитый детина с окладистой русой бородкой, в петушином зеленом кафтане, расшитом красными и золотистыми снурами.

— Тера! — поздоровался Гришка, хмуро оглядев небогато обставленную избу. Дед спал на печи. Бабка, что-то сама себе лопоча под нос, сложив сухие, как сосновая кора, руки на коленях, сидела на лавке в углу.

Деловито кашлянув в рукав, Гришка серьезным голосом объявил: