Книга Брат на брата. Окаянный XIII век - Виктор Карпенко

— Да, но ромеи воспевали свободу, — возразил Юрий. — Я не так много времени провожу за книгами, как ты, но читал, что ромеи, имея рабов, больше всего ценили свободу.

— Ценили, — согласился Константин, — из-за боязни стать рабами. Дело-то в другом: ромейские законы давали свободному человеку право распоряжаться жизнью раба! А в Рязани великий князь дал это право своим дружинникам. Они решают: противится ли воле княжеской рязанец или нет, жить ему или умереть.

— Уж больно мудрено ты говоришь, брат, по-книжному. Я же одно знаю верно: токмо князь вправе живота лишить. Ему богом такая власть дадена. И хватит об этом, — решительно тряхнул кудрями Юрий, — поехали дале.

На дворе князя Романа царила деловая суета. С десяток подвод загружалось княжеским добром, ржали выводимые из конюшен лошади. Зная, что великий князь разрешил рязанцам брать с собой только то, что можно унести в руках, Юрий удивился увиденному. Наехав на двух мужиков, тащивших тяжелый, окованный железом ларь, он строго спросил:

— Чьи люди? Почто добро волочите?

Мужики, признав во всаднике княжича, с готовностью ответили:

— Князя Олега Владимировича люди. По его воле здесь. Великий князь Всеволод разрешил ему разорить гнездо Глебовичей, князей Романа и Святослава. Сами-то они во Владимире, в порубе маются. Вот мы и радеем.

— Это надо же! — покачал головой Юрий и, обращаясь к Константину, спросил: — Тебе неведомо, почто отец Олегу благоволит? Три года тому градом Пронском наградил, ноне рязанских князей добро отдал…

— Думается мне, что великий князь держит подле себя Олега и Глеба Владимировичей, чтобы при случае выставить их супротив рязанских князей, — медленно, подбирая слова, ответил старший брат.

— Так Глеб с Олегом тоже князья рязанские. Отдал бы отец Рязанскую землю им в кормление и не знал забот.

— Не все то мед, что сладко, — улыбнулся Константин. — Великий князь, может, и рад бы был так сделать, да захотят ли рязанцы князей-предателей над собой. Ярослав и года не удержался в Рязани, а этим-то живо головы бы свернули. Особливо князю Олегу. Видимо, вскорости сие и случится, уж больно князь Всеволод Чермный хочет добраться до него, помститься за пленение и чинимые унижения его дочери — жене князя пронского Михаила. А вот и сам князь Олег, легок на помине, — кивнул Константин в сторону вышедшего на высокое крыльцо княжеского терема приземистого, дородного мужика в малиновом кафтане. Уперев руки в бока и выпятив внушительных размеров живот, он с явным удовольствием наблюдал за работой челяди. Заметив княжичей, Олег помахал им рукой.

— Поехали отсель, — предложил Юрий брату. — Уж больно смердит!

Город пылал. Огонь играючи перекидывался от одной избы к другой, взлетал вверх по башенкам теремов, лизал купола и кресты церквей. Черные хлопья, кружась, падали на плечи и головы, забивались в распахнутые, орущие рты рязанцев, покрывали слоем залитое кровью место скорой казни виновных в бунте мужиков.

Великий князь был угрюм, сердце его болезненно ныло, затрудняя дыхание. Обернувшись к стоявшим позади него сыновьям, он тихо произнес:

— Не радуюсь я принижению врага своего, а плачу вместе с Рязанской землей, скорблю по убиенным, но иного пути усмирения смуты не вижу. Когда время придет и меня призовет Господь пред очи свои, хочу вам оставить княжество Володимирское великим и спокойным. О том радею, проливая кровь людскую. — И уже тише добавил: — Бог мне в том судья.

— Прости, великий князь, что не ко времени, — склонив голову на грудь, замер перед Всеволодом Кузьма Ратьшич. — Прислал мя воевода Степан Здилович. Дозволь слово молвить?

Князь разрешающе кивнул.

— Многие рязанцы своеволием ушли в Белогород, что недалече от Рязани, и заперлись там за градскими воротами.

Всеволод удивленно вскинул брови:

— С моей волей не считаться! Да как они посмели?!

Князь побледнел и, смахнув со лба капельки пота, неожиданно осевшим глухим голосом приказал:

— Город сжечь!

Тросна

1

С обильными снегами, метелями в конце декабря запоздало пришла зима. Мороз крепчал день ото дня, заставляя всякую божью тварь прятаться в тепло. Владимирский торг на время замер, улицы и площади города опустели, и лишь редкий прохожий, спрятав голову в воротник тулупа, скоренько пробегал по великой надобности. Только воротные сторожа, превозмогая непогоду, несли службу ратную да звонари призывали в урочное время колокольным перезвоном крещеный люд на службу в церковь.

В соколичем доме жарко натоплено, а все из-за нее, из-за Дубравы. Привез Роман разом осиротевшую девушку из-под Рязани чуть живую, в жару метавшуюся. Не одну ночь просидели в бдении у постели раненой рязаночки отец с сыном, деля с ней и боль потери близких ей людей, и горечь от нанесенных обид владимирскими дружинниками. Силы медленно возвращались к девушке. Только через два месяца встала она с постели, доставив этим радость не только Федору Афанасьевичу и Роману, но и Юрию, который стал частенько бывать в соколичем доме. Поначалу Дубраву тяготило присутствие княжича. В нем она видела причину всех своих бед. И даже когда Роман рассказал девушке, что Юрий спас ей жизнь, изменив направление удара сабли, она не поменяла своего отношения к княжичу. Но сердце девичье отходчиво…

Рана на плече затянулась, но частенько о себе давала знать, ибо, приняв на себя обязанности хозяйки дома, Дубрава взвалила на свои плечи и нелегкую женскую работу. Но и Роман, и живший в услужении Семка суздальский, и сам Федор Афанасьевич помогали ей во всем, относясь к ней один — как к сестре, другой — как к хозяйке, третий — как к дочери. С появлением Дубравы дом наполнился душевным теплом, добротой и радушием. Одно омрачало Федора Афанасьевича: частые посещения Юрия, его пылкие взгляды, подарки. Видя, что и Дубрава оживляется с приходом княжича, Федор Афанасьевич мрачнел еще больше. Он понимал, что влечение Юрия к безродной рязаночке принесет ей боль и огорчения.

— Что-то тихо у нас ноне, — потягиваясь так, что косточки хрустнули, громко произнес Федор Афанасьевич и, глянув на вяжущего рыболовную сеть сына и склонившуюся над шитьем Дубраву, предложил: — Роман, Дубравушка, спойте, потешьте душу. Не то ветер за окном такую тоску нагнал, что впору самому завыть.

— А какую же песнь завести? — мягко улыбнувшись, спросила девушка. — Порознь-то мы их немало знаем.

— Спой одна. Романа я уже, почитай, лет десять слушаю, а твой голосок для меня нов. Душевный голосок. Отродясь такого не слыхивал.

Девушка зарделась от похвалы.

— Токмо песни-то у меня все грустные, девичьи.

— А ты спой ту, давешнюю, про добра молодца и красну девицу да про половецкий набег, — подал голос Роман.