Книга Польско-русская война под бело-красным флагом - Дорота Масловская

Тем временем, хотя каждое, даже малейшее, мое движение почти смертельно, а боль и страдание — мои неотлучные спутницы, я тянусь к ее сумочке. За что дорого расплачиваюсь болью в башке и всех человеческих органах, какие только есть в моем теле. Однако я должен вывалить на одеяло всю эту срань, которую она носит с собой, хотя содержимое ее сумки мне, извиняюсь за грубое слово, сугубо фиолетово. И все это хождение по мукам из-за одного гребаного панадола в форме таблетки.

Возможно, из-за него я даже предаю свое антиглобалистское мировоззрение, свои взгляды и убеждения. Ведь панадол изготовляют из ядовитых животных, ядовитых растений и межчеловеческих отходов Запада, из западных минералов, из отравляющего водопои всего мира парацетамола, взвешивая его на стерильных весах стерильными гирьками.

Однако несмотря ни на что — это хорошее, можно даже сказать, обладающее лечебными способностями средство. По барабану, чей это яд. Пчелиный, осиный или, может, даже трупный. По форме это обычная, самая обычная таблетка, предназначенная и удобная для употребления. Она хорошо действует во время ломки на общее самочувствие, которое у меня, например, теперь такое же, как во время болезни с ознобом. Кто знает, может, он лечит даже кашель или понос? Одним словом, может вылечить все.

Тут я нахожу ручку «Здислав Шторм». Меня прямо переколбасило. Перед моими глазами, как фата-моргана, проносятся все события вчерашнего вчера. Хотя, если считать хронологически, возможно, все это произошло уже сегодня.

Это как в минуту смерти: вокруг дым, а перед тобой как на ладони вся твоя жизнь в одном фотокадре, как на слайде. Так вот, я помню, что много слов и событий напрямую касались вопроса смерти, умирания и страданий. Я смотрю на Магду, которая мало того что глаза закрыла, так еще и ни фига не шевелится. Я думаю о ребенке, которым она хвасталась, что у нее есть, и думаю, что, может быть, пока я не смотрел, она — добитая на смерть амфой — родила его и умерла при родах. Но эту рабочую версию я отбрасываю, потому что помню, что потом на этом диване мы трахались, что взаимоисключается, потому что с ребенком, со всеми этими биологически-физиологическими заморочками, которые вроде как должны потом быть, мне кажется маловероятным.

Потом я вспоминаю свой аффект, который склонил меня к неудержимой агрессии с применением острого предмета. Вспоминаю, что хотел отрезать ей ногу в области ляжки. Меня это парит, мне в голову лезут мысли, что я это сделал. А теперь у меня временная, вызванная шоком преступления и эскалацией жестокости, амнезия. Червяковский Анджей — тут все сходится. Но чтоб я ей ногу отрезал, это я вычеркнул из памяти, вполне возможно, что уже безвозвратно. Весь внутренне содрогаясь, я сую руку под одеяло и ищу ее ногу, ту, с судорогой, которая, насколько я помню, должна быть ближе к стене. Нога на месте и чувствует себя хорошо, даже вроде бы урчит, как собака, любующаяся собственными испражнениями. Цвет лица у Магды тоже примерно такой же, зеленоватый какой-то, части ее тела разбросаны по всему дивану, она лежит, как жертва убийства, но ее явно никто не убивал, и в бою за польско-красное знамя она тоже не полегла, не погибла на войне за флаг. У нее даже свежий макияж для сна нарисован, старые разводы она смыла, а новые назад нарисовала, немного криво и как бы наоборот, но это просто от амфы, от этой ничем не обоснованной ломки у нее тряслись грабли, и она наставила себе разных черточек и точек, как будто по ее лицу прогулялась вся азбука Морзе. Глядя на все это, мне, возможно, и не стоит делать таких намеков, но скажу одно, когда я был маленьким и потом, когда вырос тоже, я никак не мог понять, что из них ресницы, а что брови. Глаза, конечно, я знал, но вот брови и ресницы были для меня черной магией. Так же как пеньюар и педикюр. Полный завал. Китайская проповедь в польском национальном костеле. Из-за этого меня преследовала буквально лавина разных личных и интимных ситуаций, в которых я вел себя в корне ошибочно и неправильно. Но всегда как-нибудь да выкручивался.

Раз я уже знаю, что у нее все пучком, то сгребаю со своего брюха весь неорганический заграничный хлам, который я вытряхнул из ее сумочки. Сумочки с развеселой рекламной надписью «Лиза». Я стаскиваю с себя одеяло и думаю про себя все те мысли, которые я уже сказал, а сам на цыпочках иду на кухню.

Где смотрю на свой телефон с буквами текста эсэмэса от Анжелы. Поэтому я сразу же ей звоню. Раз-два-три. Она веселенькая. Может, еще датая с позавчерашнего, когда мы познакомились. Я говорю ей, что она очень красивая и очень хорошенькая, что она произвела на меня неизгладимое впечатление как женщина и как девушка тоже. Ну, такой мужской треп, телефонный съем, красивая, мол, и хорошенькая, просто классная, и очень симпатичная опять же. Я говорю ей, что у нее классный характер и что это мне в ней нравится. Она спрашивает, какая музыка меня прикалывает. Я говорю, что всякая понемногу, что вообще-то всякая. Она говорит, что тоже. Подводя итоги, мы супер побазарили, дискуссия прошла, так сказать, на высоком культурном уровне. Затронули несколько тем из области культуры и искусства, она: какие я люблю фильмы, я, что она очень красивая, но самое красивое у нее лицо, а фильмы я люблю разные, но больше всего разных актрис и актеров. Что из нее тоже могла бы получиться неплохая актриса, модель. Она говорит, что я заливаю, я говорю, что, если она мне не верит, это уже ее проблемы, хотя пожалуйста, я могу поклясться всеми святыми. Она на это отвечает, что должна кончать. Я ей на это, видела ли она «Быстрых и бешеных». Она, что, может, да, а может, и нет. Я предлагаю пересечься, видак посмотреть. Она спрашивает, есть ли у меня девушка. Я говорю, что еще нет, потому что я не могу прийти в себя после последней трагической связи, что-то типа любви, обреченной на гибель не по моей вине. А она мне говорит, что любит, когда парень романтический и нежный, но одновременно в нем должна быть твердость и мрачность. Чувство юмора, чувствительность, любовь к приключениям, к прогулкам вдвоем, к романтическим ужинам при свечах, к долгим прогулкам вдвоем вдоль морского берега, к долгим разговорам вдвоем обо всем на свете, к романтическим прогулкам, к длинным и нежным письмам, и чтобы был открытый и с веселым чувством юмора, настоящий приятель и друг, искренний, нежный, с широкой натурой, культурный, увлекающийся искусством и любящий задушевные разговоры о скоротечности жизни. Я отвечаю, что мне тоже нравятся такие девушки, хорошенькие, красивые, с чувством юмора, которые любят крутое кино, боевики и послушать вдвоем хорошую музыку, любят развлечься, потанцевать, симпатичные, с хорошей фигурой. Она говорит, что я заливаю. Я возмущаюсь. Потому что, если я что-то сказал, значит, это правда, хотя бы в силу факта, что слова уже прозвучали. А даже если и не правда, то всегда еще может ею стать. Тогда она спрашивает, знаю ли я, что на наших землях идет польско-русская война под бело-красным флагом, которую ведут коренные поляки с русскими, которые воруют у местного населения акцизы и никотин. Я говорю, что первый раз слышу. А она, что именно так оно на самом деле и есть, что в народе говорят, будто русские хотят поляков прокинуть и основать тут русское или даже белорусское государство, хотят позакрывать школы и учреждения, поубивать в роддомах польских новорожденных младенцев, чтобы исключить их из общественной жизни, и наложить дань и контрибуцию на промышленные и продовольственные товары. Я говорю, что они просто свиньи, просто мудаки какие-то, уроды.