Книга Хуже некуда - Джеймс Ваддингтон

— Нет, речь о другом.

Саенц непонимающе хмурится. Габриела склоняет голову набок:

— Микель Флейшман никогда не делал вам… предложений?

— А что, разве он из этих?

Лицемер. Как будто ему неизвестен ответ.

— Ладно, скажем иначе. Вот вы, спортсмены, вы же приносите какие-то жертвы. Я изучала журнальные статьи. Это раньше, в античной Греции тренировка значила лишь одно: сделать человека красивым и сильным. Я слушала по телику выступления бывших атлетов, тех, кто готов признаться. Все они говорят приблизительно так: «Смотря что тебе нужно. Я, например, желал достичь лучшего, на что только способен. А если ты хочешь сделаться… ну, самым-самым, то…» — и пожимали плечами. Вы, Акил, из числа главных профессиональных атлетов мира. Объясните мне, что значит сей жест?

— Это значит… — Саенц пожимает плечами. Затем откидывается на спинку кресла и вытягивает длинные ноги.

На нем светло-голубые джинсы, нити основы покрашены в тон глазам хозяина, приспущенные носки из белой шерсти подчеркивают смуглые и стройные лодыжки.

— Перестаньте, Акил. У нас тут не интервью для спортивной колонки. Это расследование убийства. Я не из вашего мира. Когда люди пожимают плечами, они хотят сказать: «Ну, вы поняли». Что вы такого поняли, Акил?

Теперь уже мужчина презрительно фыркает. Лиловое сияние в его глазах застывает ледяной коркой.

— Не прикидывайтесь, милочка. Спорим, вы разнюхали все до мелочей, какие из этих чертовых допингов можно получить в каком из подпольных спортзалов. Чего вам надо?

— Ладно, упрощаю вопрос. Реально ли сделаться первым велогонщиком, не принимая треклятые допинги?

Акил ударяет себя в грудь ладонью:

— Конечно.

— Вы опять не поняли. Не хочу вас обидеть, но я сказала: «первым». То есть самым-самым. Вот что имели в виду те атлеты, выступавшие по ТВ. Пожимая плечами, они, без сомнения, намекали: дескать, без наркоты здесь не обойдешься. Можно сколько угодно задирать нос и при этом оставаться на вторых ролях. А мы говорим о безусловной победе, сеньор Саенц.

Хозяин смерил гостью долгим тяжелым взглядом.

— Не знаю, приходило ли вам в голову, — негромко начал Акил, — что можно быть лучшим от природы, быть незаурядным, почти исключительным, и тогда любая дрянь, которой сегодня пичкаются по уши, — оскорбление твоего спорта. Вряд ли вы задумывались, в какое положение меня это ставит…

Габриела попыталась вмешаться и объяснить, что ей это прекрасно известно, однако мужчина продолжал, не обращая на нее внимания:

— Да, я желаю быть первым. Я и есть первый. И вот жалкий недоумок по имени Эрнесто Сарпедон принимается закачивать в организм некое дерьмо, которое делает его лучшим гонщиком, чем я. Плевал я на здоровье Сарпедона, да ведь речь о чем? Акил Саенц, если ты собираешься выигрывать снова, занять место на вершине, предназначенное для тебя самой судьбой, вколи себе ту же гадость, что и Эрнесто. Поэтому уж не знаю, приходило ли вам на ум, однако следующим шагом с моей стороны было бы «заказать» Сарпедона, заплатить убийце хорошие «бабки», пусть, мол, сгоняет в Андалусию и разрежет ненавистного соперника на мелкие кусочки. Признайтесь, вы так и думали?

— Разумеется, — кивнула Габриела. — Я ведь занимаюсь профессиональными расследованиями.

— И у вас уже есть улики?

— Нет, что вы, никаких улик.

— Тогда как вы намерены действовать?

Сеньора Гомелес развела руками:

— А как я действую сейчас?

— Ясно. И долго мне ожидать ареста?

Габриела тряхнула волосами:

— Если подобные мысли мелькали у меня в голове, это не значит, что я восприняла их всерьез.

— Так пораскиньте мозгами, сеньора Гомелес, еще не поздно. Дело-то нешуточное. Мерзавец украл то, что принадлежало мне от рождения. Причем столь каверзным, вероломным, отвратительным способом, что и поделать-то ничего нельзя. Разве не мой долг прикончить Сарпедона, как никчемную тварь, и вытряхнуть из него презренные потроха? Разве я не имел на это права? Разве иначе не заслужил бы сам, чтобы мне открыто плевали в лицо?

— Простите, Акил, ваша речь очень даже впечатляет, но, извините, на убийцу вы совершенно не тянете.

— Однако разве я не имел бы на это права? — Он стукнул кулаком по колену.

— Полагаю, наша беседа уводит следствие от истины. Сыщик обсуждает нравственную сторону преступления с подозреваемым — докатились! Только нет, Акил, я ожидаю от вас более прозаичного ответа, мнение профессионала касательно, ну, вы понимаете, всей этой дряни, к помощи которой прибегают ваши товарищи по спорту. Вы правы, я успела сделать домашнее задание, то есть мне известны имена, дозы, воздействие, но для меня это пустые слова, ничего не говорящие ни сердцу, ни печенке, ни голенным суставам, я ведь не нуждаюсь в особых медикаментах, меня-то они не поднимут к вершинам. Так что, собственно, я хотела спросить, Акил, на что вы готовы, какое страдание готовы принять на себя: кратковременные ли муки, раннюю ли смерть, возможно, это повлияло бы на ваш мозг или восприятие, вызывало бы головные боли, судороги, другими словами, какого рода дерьмом вы согласитесь накачать свое тело, лишь бы вернуть утраченное положение, данное вам, как вы выразились, при рождении?

Саенц подмигнул собеседнице.

— Хороший вопрос, не правда ли? Так называемые «профи» задаются им чуть не каждый день. Измученные, больные слабаки, которым недостает мозга, чтобы просто подумать. Любой из них, не сделайся он штатным велогонщиком, стал бы таксистом, наркоторговцем, третьесортным сводником. Насчет них вы, конечно, правы. Для второсортного спортсмена гонка — уже нечто вроде допинга. Но люди вроде меня, Азафрана, Бариса, те, кто на вершине… за нами есть кому тщательно следить — не считая нас самих. Случается, устаем, куда же без этого, в особенности после долгих заездов, так вымотаешься, что и сон не идет на ум, однако лично мне подобные трудности словно с гуся вода, понимаете, силы восстанавливаются сами собой, главное, дать им возможность, а уж об этом я в состоянии позаботиться. Вот почему, когда вы говорите: «Сколько стоит победа?» — для меня это даже не вопрос. — Хозяин помолчал, спокойно глядя в глаза Габриеле. — Несчастные бедолаги — Потоцкий, Сарпедон. Откуда мне знать, чем они там кололись. Может, и ничем. Бывает же, что кому-то страшно везет, а потом перестает везти. Я-то жив, а они… Так или иначе, парни заплатили свое. А мне… — Он раздул ноздри и полыхнул глазами; гостья ощутила в сердце маленький, но весьма грозный смерч. — Мне, лично мне победа ничего не стоит.

Они случаются, хотя и стремительно пролетают — мгновения, когда боги вкладывают нам в уста слова, заставляющие усомниться в их собственной власти над миром.

— А покойные, какова была их цена?

— Цена? — Мужчина склонил голову; он размышлял. — Допустим, они и впрямь чем-то пользовались. Чем-то, что разрушило их мозг. Догадывались ли парни, что у них не все дома? А кто ж догадается? Чтобы понять, трезво ты рассуждаешь или нет, нужно рассуждать трезво. Нет, правда, меня пугает, насколько мало мы еще знаем, не говоря уже о том, кто убил моих коллег. Это как с парикмахером, который бреет всю деревню, а сам расхаживает с трехдневной щетиной.