Книга Кости Луны - Джонатан Кэрролл

Милан являл собой контраст уличной суеты и тихих проходных двориков. Я устроилась в берлицевскую школу[16], где обучала итальянских дельцов из молодых, да ранних говорить на американском английском. График у меня был гибкий донельзя, и большинство моих учеников составляли хорохорящиеся юнцы, которые никак не могли решить, заниматься им языком или лучше пофлиртовать с учительницей. Мы привыкли друг к другу, и я научилась не расстраиваться, когда не все в жизни выходило точно так, как задумывалось.

Но освоиться в Европе было ой как нелегко. Осваиваться в Европе и впервые жить не одной часто оборачивалось сплошным разочарованием, неподъемным грузом ответственности и чередой дней, когда единственное, чего мне хотелось, — это биться головой о стену и чтобы меня никто не трогал.

Например? Дэнни был жуткий неряха, а я — аккуратистка. Первый раз, когда он по пути к кровати разбросал свою одежду где попало, я вытаращила глаза, но смолчала. Во второй раз сложила ее наутро в платяной шкаф. В третий раз наорала на Дэнни. Он улыбнулся, как будто не понимал, о чем это я, и сказал, что я похожа на Оскара из «Странной парочки»[17].

Еще меня бесила его полная неспособность к языкам точнее, отсутствие у него малейших комплексов на этот счет. Он мог зайти в лавку на углу, попросить на своем безупречном американском английском пару клубней ямса, соус табаско, немного свежего базилика и две бутылки кока-колы; потом вернуться домой с двумя бутылками колы и как ни в чем не бывало пожать плечами: «Наверно, ямс у них кончился». Я же, поглощенная приготовлением свежего песто[18], нередко срывалась и запускала кухонной ложкой в удаляющийся затылок Дэнни: «Живо сюда, мешай!» — и, схватив итальянский словарь, устремлялась к двери, понимая, что отчасти виновата сама, нечего было его посылать.

Когда я сердилась на Дэнни, то бранила его на все корки. Когда он сердился на меня, то ограничивался четырьмя краткими словами или писал мне записку и приклеивал ее скотчем на зеркало в ванной или на моем туалетном столике.

Но это все мелочи, и я выяснила, что можно прекрасно обойтись без базилика — если тот, кто сидит за обеденным столом напротив, тебе по душе.

Дэнни стал аккуратнее и занялся изучением словаря. Я стала поспокойнее и закатывала истерики гораздо реже.

Другие проблемы? В Италии два часа пополудни — это четырнадцать ноль-ноль. «Кваттордичи». Попробуйте разобрать такое словечко, когда спешите. Все измерялось в метрах и этто[19]. Старые приятели — слова наподобие «масло» или «горячая вода» — подверглись радикальной пластической операции и внезапно обернулись совершеннейшими незнакомцами по имени «бурро» и «аква кальда». Разве «calda» не похоже на английское «cold»? По-моему, очень похоже. Так я ошибалась две недели кряду.

И тэ дэ и тэ пэ. Я мельтешила тут и там, как писклявая мультипликационная мышь, пытаясь в пять минут освоить незнакомые язык и культуру и без сучка без задоринки наладить отношения с мужчиной, в которого влюблялась чем дальше, тем больше.

Тем временем Дэн выкладывался на полную катушку для своей команды. Как и многое другое в Италии, местные баскетбольные матчи граничили с откровенным буйством (но тем и потешнее) и были жутко шумными. Болельщики вскакивали с мест, в притворном отчаянии хватались за голову и оглушительно обзывали судью кто во что горазд, скажем «маскальцоне сенце кальцоне» («мерзавец беспорточный»). Они приносили на матч, как на пикник, корзины, набитые снедью, и щедро делились с соседями. Наверное, в тот сезон я поправилась фунта на четыре, потому что, когда матчи проводились на миланском стадионе, я все время сидела в одном и том же секторе и успела перезнакомиться со всеми соседями, а у них всегда находился для меня на пробу какой-нибудь новый сорт колбасы или конфет. По-моему, в глубине души им казалось, что, подкармливая меня, они способствуют приливу сил у Дэнни.

Дэнни говорил, что именно благодаря мне так хорошо выступал в том году и забросил столько мячей, но я думаю, все дело в том, что он был молод, в хорошей форме и впервые жил в Европе с любимым человеком. Чего еще можно хотеть от жизни? Так мы друг другу и говорили, каждый по-своему.

В промежутках между матчами и языковыми курсами мы путешествовали всюду, где только могли: Флоренция, Сиена, Ассизи, Рим. Рождество мы провели на вилле на берегу озера Маджоре с замечательным товарищем Дэнни по команде, католиком, который каждое утро водил нас (и всю свою огромную семью) на мессу и твердил, что нам нужно завести по меньшей мере одиннадцать детей.

В то Рождество однажды вечером я ни с того ни с сего разревелась. Дэнни совершенно спокойно отложил свою книжку и поинтересовался, в чем дело.

— Не знаю. Это так глупо. Просто мне очень грустно.

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Нет, иди спи. Все будет хорошо.

— Калл и, это из-за меня?

— Да нет конечно! Просто я впала в детство. Хочется, чтобы так все и осталось и никогда-никогда не кончалось — как фотография в бумажнике. Понимаешь? Карточка, которую носят в бумажнике в специальном кармашке и всем показывают. Там все всегда такие веселые и счастливые. Но понятно же, что потом они всегда грустили. Через пять минут после того, как была снята фотография, или через день кто-то, кого они любили, умер, или они потеряли работу… и все пошло прахом. Я хочу, чтобы все оставалось как сейчас, никогда уже не менялось и всегда было хорошо.

Когда баскетбольный сезон закончился, мы целый месяц катались по Европе на дэновской шизофренической машине. В промежутках между отказами двигателя и заменами глушителя мы побывали всюду. В Милан вернулись с пустыми кошельками, тридцатью не-проявленными пленками и морем воспоминаний.

Осенью мы поженились и пообещали родителям прилететь следующим летом погостить.

Второй год начался так же великолепно, как и первый. Жизнь с Дэнни не оставляла шансов на колебания. Чуть ли не каждое утро он просыпался бодрым и полным сил, вне зависимости от того, что это был за день. Своим постоянным примером он научил меня не бояться препятствий и надеяться на лучшее. В январе, после долгих вечерних дискуссий, многие из которых оканчивались слезами, я перестала принимать таблетки. И месяцем позже обнаружила, что беременна. Когда я сказала об этом Дэнни, он закрыл лицо ладонями и проговорил сквозь пальцы, что это самый счастливый день в его жизни. Беременность неизбежно заставила меня вспомнить об аборте. Не может ли быть так, думала я, что согласно некоему высшему плану я вынашиваю того самого ребенка, которого по своей воле потеряла. Совершенно безумная идея, у меня и в мыслях не было говорить об этом Дэнни — но почему это невозможно? Кто сказал, что так не бывает?