Книга Сироты - Роберт Бюттнер

— Когда почистишь и сдашь винтовку, приведешь порядок форму и закончишь уборку казармы, зайдешь в сержантскую.

— Есть, господин инструктор! — У меня екнуло в груди. Ладно, хотя бы весь взвод не поплатится за мою выходку…

— Вот и порядок. Ах, да! Надо ж проследить, чтобы тебе времени хватило.

Пятьдесят пар сапог долбили промерзшую пенсильванскую землю. Что может быть хуже шестимильного марша в полной боевой выкладке?

— Взво-од! Оружие на-а грудь!

Сердце подскочило в груди. Когда идешь при боевой выкладке, винтовку несешь за спиной. На грудь ее полагается брать, когда бежишь.

Орд собирается гнать нас шесть миль до лагеря бегом. И все — из-за меня.

Нет, я не само сотрудничество — я сама популярность. Меня не материли только потому, что берегли дыхание. Марш получился тихим.

После отбоя я подошел к полуоткрытой двери в сержантскую, откуда все еще лился свет. Орд сидел за серым металлическим столом, рядом лежала шляпа. И как только у него получалось, чтобы форма к отбою была такой же аккуратной, как с утра, ума не приложу. Я постучал по косяку.

Он даже глаз не поднял.

— Входи. И закрой за собой дверь.

Во влип. Я шагнул вперед и замер перед столом.

— Курсант Уондер по вашему приказанию прибыл, господин инструктор.

Он разглядывал старую открытку, потом воткнул ее под поле шляпы, пока я, вытянувшись по стойке смирно, дышал, моргал и глотал.

Немало контрольных я сдал на одном лишь умении списывать с перевернутого текста. Вот и теперь без труда прочел «С днем рожденья, сынок» на открытке. И обратный адрес: «Питсбург».

Боже мой! Сегодня Орд потерял родителей! Когда у меня погибла мама, я готов был стереть в порошок любого, кто перейдет мне дорогу. А теперь я перешел дорогу Орду. Я сжал зубы и приготовился к худшему.

Наконец Орд вздохнул и поднял глаза.

— Что ты тут делаешь, Уондер?

Где здесь подвох?

— Прибыл по приказу господина инструктора.

— Я говорю про армию.

Так ведь иначе судья Марч упечет меня до старости за решетку вместе с отбросами общества.

— Я пришел в пехоту, потому что пехота лучше всех, господин инструктор.

— Нечего мне тут очки втирать. Я знаю, как ты записался. И про то, что с матерью твоей случилось, знаю. И искренне соболезную.

Глаза у него были мягкие, почти влажные. Я хотел сказать ему, что понимаю. Понимаю, кого он потерял. Понимаю, каково ему сейчас. Только солдату такого не подобает. (Это я тогда так думал).

— Ну, не знаю.

— Сынок…

Вот уж это слово я меньше всего ожидал от него услышать.

Орд откинулся на спинку стула.

— Не место тебе здесь. Тут, сколько глаз не закатывай, а надо работать сообща.

— Сообща? Так ведь все жульничали на стрельбах!

Он кивнул.

— Лоренсен честно засчитал тебе семьдесят восемь попаданий из восьмидесяти. Вряд ли кто-нибудь из роты набрал выше шестидесяти. Немало я повидал карточек с безупречным счетом, но за десять лет только двое выбили семьдесят восемь мишеней.

У меня отвисла челюсть. Как же я не сообразил, что Орд знает про счет. Орд про все знает. А грудь распирало от гордости за свою меткость.

— Уондер, на экзаменах твои результаты по математике были посредственными, зато по языку с литературой такими высокими, что по суммарному баллу ты превзошел даже капитана Яковича. А он ведь как-никак отучился в военной академии. Для тебя наша пехотная наука, небось, кажется не сложней арифметической задачки.

Ну вот, опять меня учат жить. Я вздохнул — достаточно громко, чтобы Орд услышал.

— Хочешь смеяться над пехотой — пожалуйста! Только знай, что она готовит самых крепких солдат во всей армии.

А я разве смеялся? Я прекрасно понимал про дисциплину, повинуясь которой Орд повел нас на стрельбище, хотя на его глазах только что погибла собственная мать. От удивления — а никак не в насмешку — я закатил глаза.

Но Орд-то не знал, что мне известна его трагедия, не знал, что я понимаю и сочувствую. Взгляд его вдруг ожесточился.

— Земля погибает, Уондер. Не знаю, суждено ли пехоте помочь. Зато знаю: моя задача — обеспечить, чтобы каждый солдат был готов исполнить свой долг. Пехотинец-одиночка — не просто заноза в жопе. Он опасен — и для себя, и для других солдат. Ты хочешь уволиться?

Хочу? Да я только об этом и мечтаю! Однако нельзя — судья Марч в тюрьму запрячет. Я покачал головой.

Орд вздохнул.

— Я не могу приказать тебе подать рапорт об увольнении. Но я постараюсь, чтобы ты хорошенько подумал, действительно ли хочешь остаться на службе.

Я сглотнул. Я вовсе не хотел оставаться.

Он наклонился, потянул на себя ящик стола и достал оттуда полиэтиленовый пакет. Из пакета он извлек длинный тонкий фиолетовый предмет и поднял перед собой. Это была зубная щетка — обычная зубная щетка на веревочке.

— Уондер, известно ли тебе, на что ты взираешь?

Я присмотрелся. Какая-то странная у нее щетина: окрашена так, будто ее не пойми куда совали, как мама любила говорить.

— На зубную щетку, господин инструктор?

— Зубную щетку?! — взорвался Орд.

Я замер.

— Так точно, господин инструктор, зубную щетку!

Он расплылся в улыбке и вразвалку обошел стол.

— Нет, нет, нет и нет, курсант Уондер, вы взираете на почетный ночной гигиенический прибор третьего взвода.

— Надо же! И как я сразу не догадался?

Да что я говорю?! Никак рассудок потерял? Но Орд как не заметил — просто продолжал улыбаться. Он теперь держал щетку за веревочку, и та болталась между его рук.

— Иногда, раз в несколько лет, мне попадаются особо одаренные курсанты, которые зарабатывают вот это. — Он развел руки над моей головой и надел на меня мерзкое ожерелье. Зубная щетка опустилась мимо моего носа. Теперь-то я точно знал, куда именно ее совали.

Была уже полночь, когда я на карачках переполз к третьему из шести унитазов и, матерясь себе под нос, продолжил скрести. Орд сказал, теперь я буду чистить унитазы каждую ночь — мол, появится время подумать о своем будущем. И еще он приказал постоянно носить эту щетку с собой.

Скотина. Обычно, если ты не дежуришь по казарме или по кухне, можно спокойно спать. Орд своей выходкой отнимал у меня сон, заставляя бросить армию добровольно. А вот хрен ему! Я тер сильнее.

Про уборную нашу надо сказать особо. Если пятьдесят парней на одну спальню-то многовато, то уборная была просто живым надругательством над Четвертой поправкой.*[1]У одной стены в ряд стоят унитазы, у другой — умывальники. Пока справишь большую нужду, успеешь пересчитать волоски на заднице тех, кто бреется. В углу — так же в открытую — краны для душа. Если бы это была тюрьма, ее давно бы уже закрыли за бесчеловечное обращение с заключенными.