Книга Метро 2033. Корни небес - Туллио Аволедо

Я поворачиваюсь к кардиналу.

Альбани ободрительно улыбается.

— Идите, отец. Увидимся перед вашим отправлением.

Капитан отодвигает портьеру в глубине комнаты. За ней тянется длинный темный коридор.

Не дожидаясь меня, Дюран выходит. Я следую за ним. Стены коридора неровные и пахнут землей и ржавчиной.

— Узкий, правда? — комментирует Дюран, невидимый в темноте, а затем добавляет: — По крайней мере, в нем не заблудишься. Только прямо. Держитесь за стены…

Как будто у меня есть выбор. У меня не очень широкие плечи, и все же временами в особенно тесных местах приходится двигаться боком.

После нескольких десятков шагов коридор выводит в открытое пространство — тут ни капли не светлей. Дюран останавливает меня, кладя руку мне на плечо.

Вдруг неизвестно откуда раздается голос. От неожиданности сердце прыгает у меня в груди.

— Пароль!

— Homo homini lupus — неспешно произносит Дюран. Человек человеку волк.

Перед нами загорается слабый красноватый свет. Человек с лицом насекомого опускает ствол автомата.

— Капитан Дюран, — он отдает честь.

— С одной стороны, твое рвение радует меня, Мартини. С другой, оно мне как шило в жопе. Ты что, не видел, что это я?

— С вами был посторонний, капитан.

— Этот посторонний — отец Джон Дэниэлс из Конгрегации Доктрины Веры.

Недоумение, написанное на лице стражника, отчетливо видно даже в здешнем плохом освещении.

— Святая Инквизиция, — пояснил начальник. — Усек? Хочешь кончить на пыточном колесе? Или на костре?

— Никак нет. Не особо.

— Тогда хорошенько запомни лицо этого человека, рядовой Мартини. Запомни, кто это, и если ему еще когда-нибудь случится проходить в этих местах, не пугай его больше зазря.

— Слушаюсь, mon capitaine.[16]

Когда я прохожу мимо этого человека и вижу его в профиль, я понимаю, что внешность насекомого его лицу придавал инфракрасный прибор ночного видения. А автомат в его руках в полутьме кажется усеянной шипами клешней богомола.

Мы пересекаем помещение со скругленным сводом. В красноватом свете я вижу погребальные ниши, статуи, фрагменты фресок. Отодвинув черную портьеру, мы входим в другой коридор, менее узкий, чем предыдущий. Красноватый свет слабо освещает наш путь. Стены этого коридора также изрыты небольшими нишами. Из них на нас смотрят пустые глазницы человеческих черепов всех размеров — и взрослых, и детских. Они покрыты пылью. Иногда на костях встречаются остатки материи. Другие ниши покрыты паутиной. Странный свет, который нас окружает, напоминает камеры-обскуры фотографов до Великой Скорби: свет окрашенных в красный электрических лампочек для предохранения пленки и отпечатков в проявочном лотке. Конечно, пленки почти перестали проявлять еще до Великой Скорби. Они стали такими же редкими и устаревшими, как видеокассеты. Но некоторые продолжали их использовать. Например, отец Мины — девочки, жившей в соседнем доме. Я помню чувство, охватывающее при виде того, как белый лист в лотке с кислотой темнеет и на поверхности медленно возникают образы. Точно так же красный свет лампочки понемногу проявляет детали мертвых фигур, лежащих вокруг нас.

Комната за металлической дверью в конце коридора — словно конец кошмара. Размером четыре на четыре метра, она освещена нормальным, хоть и слабым светом. Посередине металлический прилавок, стены по ту сторону полностью заняты полками. На полках — ящики с боеприпасами, стопки одежды, десятки сапог, фляг, ножей. А на самой нижней — богатая экспозиция оружия всех сортов и калибров.

Дюран взмахом руки приветствует человека за прилавком. Тот в ответ встает по стойке «смирно» — четко, как на параде. На рукаве его формы — сержантские нашивки.

Когда-то одним из условий поступления в Швейцарские Гвардейцы был высокий рост. Теперь критерии вербовки, видимо, стали менее строгими, так как стоящий передо мной человек вряд ли будет выше метра шестидесяти. У него широкое лицо, похожее на тарелку, на которой подали курносый нос, маленькие глазки и губы, сложенные в насмешливую улыбку.

Капитан обращается к нему по-немецки, на языке нашего последнего Папы. Я изучал его два года. Чего у нас здесь хоть отбавляй, так это времени. И учеба — действенный способ не помереть со скуки.

— Вольно, сержант. Это отец Джон Дэниэлс.

— Так точно, синьор.

— Это имя, а не приказ.

— Очень красивое имя, синьор.

— Я хотел бы, чтобы ты снабдил отца Дэниэлса всем, что необходимо для миссии. Упакуй его с головы до ног.

— Слушаюсь. Сколько дней будет длиться миссия?

— Четыре недели.

Глаза сержанта лезут на лоб.

— Это шутка?

— Я серьезен как никогда. Надо подумать и об оружии. Ты можешь дать мне еще один «шмайссер»?[17]

— Один из последних.

— Давай. Добавь к нему четыре коробки девятимиллиметровых.

— Четыре коробки — это очень много.

— Четыре недели — это очень долго.

— Снаружи полно заброшенных казарм.

— Не там, куда мы направляемся. Знаешь, что? А пусть будет пять коробок. Потом пойдут и другие. Что у нас с гранатами?

— У меня есть тридцать штук.

— Может, пятьдесят?

Сержант отрицательно качает головой.

— Максимум сорок.

— Сойдет и сорок. Сделаем так, чтоб их хватило.

Я ошеломленно смотрю на автомат, который сержант извлекает из свертка старой уличной рекламы Мартини и кладет на прилавок. Он блестит от смазки и кажется абсолютно новым, без царапинки. И все же подобные автоматы я видел только в детстве — в кино про войну.

— Не смотрите на него так, — подмигивает сержант. — Эта красота проспала под землей почти девяносто лет. И тем не менее, она не состарилась ни на день с того момента, как была похоронена в этих подземельях. Настоящий вампир.

Я слыхал разговоры об обнаружении недалеко от каллистовых катакомб пары подземных складов, в которых Вермахт спрятал от наступающих союзников оружие и боеприпасы. Было это за год до окончания Второй мировой. Все эти годы оружие хранилось в смазке в опечатанных ящиках. В таких прекрасных условиях, что теперь оно бесценно. В теперешние времена найти оружие в приемлемом состоянии — это вроде как выиграть в лотерею. А найти практически новое — просто чудо.

Помимо оружия, были найдены также спрятанные нацистами статуи, старинные картины и другие сокровища, теперь украшающие стены Нового Ватикана и Городского Совета.