Книга Кровь Титанов. Неизведанные пути - Виталий Бодров

— Гори, ведьма! — да и откуда у них стыду-то взяться?

«Смотри, дядька Шарап, это — Чапа.» — «Это волк!» — «Нет, не тронь его! Он друг!» — «Это зверь, девочка. Дикий зверь. Он не может быть другом. Отойди, дай мне выстрелить!» — «НЕТ! Беги, Чапа! Беги» — Толчок под руку. Стрела уходит высоко вверх. Серая молния исчезает в лесу. «Зачем... Зачем? Он же... хороший» — «Однажды он перегрызет тебе глотку, твой хороший». — «Никогда! Он — друг!»

«Добрел, это Чапа. Он мой друг.» — «Ты что, сума сошла? Это же волк!» — «Ну и что?» — «Он тебя съест!» — «Нет. Он же друг. Ты ведь меня не ешь?» — «Я — человек! А он — волк. Он же не понимает!» — «Чапа все понимает. Ты что, его боишься?» — «Конечно, нет! Я... Знаешь, если честно, да. Боюсь.» — «Не бойся. Чапа, это — Добрел. Он — друг. Понимаешь?» Огромный волк обнюхивает протянутую руку мальчишки. Потом осторожно, чтобы не напугать, подставляет под нее массивный лоб. — «Можешь погладить. Он тебя не тронет. Он знает, что ты — друг.» Тонкая мальчишечья рука, чешущая волку надбровья. Тихий неуверенный смех. Искры счастья в глазах человека, поборовшего свой страх и нашедшего друга.

«Ой, тетя Мафья! Какие у тебя вкусные оладышки! Я тоже хочу уметь печь такие.» — «Научишься, деточка. У тебя еще все впереди.» — «А у меня есть друг — Чапа. Правда, он волк, его все боятся.» — «Ну и что, что волк. Главное — чтобы друг был хороший. Он — хороший друг?» — «Да! Самый лучший!» — «Ну, так и не слушай никого. Дружбу нельзя предавать, девочка. Судьба накажет.» — «А как накажет, тетя Мафья?» — «Одиночеством».

Пламя гудело, как растревоженный улей. Сухо потрескивали угли, выстреливая в небо снопы искр. Миг — и не стало толпы. Пламя накрыло ее с головой, избавив от вида перекошенных, сведенных судорогой ненависти лиц.

— Да очистится мир от скверны! — визжал, срывая голос, преподобный. — Да сгинут в огне проклятия ведьмины! Ибо истинно говорю вам, в Судный День Творец десницей огненной накроет весь мир, от греха его очищая! Так и мы...

Одиночество. «Я уезжаю, Лани. Мое семейство решило податься в город.» — «А как же я, Добрел? Мне же будет не хватать тебя...» — «Мне тебя тоже. Но я тебя не забуду. Мы все равно останемся вместе — в памяти друг друга.» — «Да. В памяти. И даже всесильное Время не отнимет этого у нас.» — «Помни обо мне. Не забывай.» — «А ты — обо мне.» — «Прощай, Лани. Нам было хорошо вместе, верно?» — «Верно. Но теперь детство кончилось. Сказка — кончилась...» — «Она не кончилась. Она лишь ушла в прошлое.» — «Прощай, Добрел. Удачи тебе!» — «Будь счастлива, Лани. Привет Чапе.»

Одиночество. «Вот и пришел мой час, милая.» — «Да что ты, тетя Мафья! Тебе еще жить да жить!» — «Ведунью не обманешь, солнышко. Смерть, она уже рядом. Но пока не подходит — потому что ты рядом.» — «Я не пущу ее! Я буду рядом!» — «Не заставляй старушку ждать. Она ведь не злая, смерть-то. Она берет человека за руку и отводит за Край. Не серчай на нее...» — «Ты не умрешь! Я не отдам тебя Ей! Я... Я не могу без тебя...» — «Я — памяти твоей. Я — в делах и поступках твоих. Я никогда тебя не покину. В шорохе осенних листьях, в звоне весенней капели, в зимней стуже и в летней неге — я. Умей только увидеть. Умей услышать.» — «Тетя, милая!» — «Прощай, малыш. Не грусти обо мне, не делай мне больно.» — «Я... я не смогу не грустить. Я не могу без тебя!» — «Я хочу, чтобы ты вспоминала только ту радость, что у нас была. А не скорбь.» — «Я... постараюсь...» — «Прощай, милая. Будь сильной...» — «Тетя! Тетя, милая! Нет! НЕ-ЕТ!!!»

Пустота. Боль и пустота. Ни мыслей, ни чувств — только воспоминания. Только — память...

Одиночество... Да, тогда она думала, что это и есть одиночество. До сегодняшнего дня. До того момента, когда услышала: «На костер ведьму!» Почему? За что? Ведь она никого не предавала. Неужели Творец может быть так жесток? Или это жестоки люди, творящие зло от его имени? Тогда почему Он не покарает их? Или Его справедливость не минует их, и они заплатят свою цену за предательство? Одиночеством...

Одиночество — это не когда ты теряешь близких людей. Одиночество — когда близкие становятся чужими. Когда тебя предают...

Языки пламени вдруг опали. Странно, что боли все еще нет. И — дышать стало легче. Будто веревки, туго стянувшие грудь, исчезли. Лани пошевелила руками — сгоревшие волокна покорно соскользнули вниз. И шагнула вперед, на край помоста.

Испуганно отшатнулась толпа. Побелевшие лица, в глазах — ужас. Громкий вздох десятков людей. Священник, прервавший речь, застыл с поднятой вверх рукой.

— Не ведьма, — чей-то шепот. — Огонь ее не берет!

— Святая! Никому зла не творила! — другой голос.

Страх. В глазах, в движениях — страх. И благоговение перед чудом.

Боль. Не от ожогов — от предательства. От непонимания. Боль и пустота в груди, там где раньше было сердце. Теплое, отзывчивое сердце...

— Творец отпустил грехи ея и простил... — это священник

— Заткнись! Это мы перед ней виноваты, — а это Шарап. В его глазах — вина. Стыд, вина и запоздалое раскаяние. — Прости, солнышко...

Снова солнышко, а не ведьма. Почему-то это уже не радует. Боль на сердце, боль и тоска. Творец, почему ты не дал мне умереть?

— Предателям — нет прощения, — голос мертвый, словно бы не ее. — Вы — сами себе кара. Я не брошу в вас свое проклятье. Вы — сами себе проклятье. Я не пожелаю вам смерти. Она — слишком хороша для вас. Не хочу ни видеть вас, ни помнить о вас...

Она идет сквозь толпу — обнаженная, беззащитная. С сердцем, истекающим кровью. Рыжие волосы лепестками огня скользят по плечам. И толпа поспешно раздвигается перед ней. В страхе. В благоговении. В непонимании.

Она проходит мимо них, не глядя ни на кого. Проходит по улице мимо приземистых домов, мимо свежего пепелища на месте их с тетей Мафьей хижины (Сердце сжимается от новой боли. А ей-то казалось, что больнее и быть не может). И исчезает среди деревьев, и только волчий вой (Днем! Летом!) сопровождает ее.

— Все, жена, собирай манатки, — говорит Шарап, по-прежнему глядя вслед девушке. — Ни дня здесь не останусь. Проклято это место. Поедем в город...

— Ты чего, Шарап? — это староста. — Она же сказала, что не будет проклинать нас.

— Она — нет. Мы сами себя прокляли, — Шарап в упор смотрит на старосту, и тот отводит глаза. — Теперь никому на этой земле ни радости не видать, ни счастья. Да и на другой — не знаю. Я уезжаю. Вы — решайте сами.

— Пропадешь ты в городе, — это Опарь, посерьезневший, как-то разом растерявший всегдашние свои ухарство и бахвальство.

— Авось, не пропаду. Тяжко будет, да. Да только такие грехи жизнью своей замаливать должно, — он бросает тяжелый взгляд на съежившегося священника. — Вот только, хватит ли ее, не знаю. Пойдем, жена. Надо засветло уехать.

— Дело говоришь, Шарап, — это Кумила, кузнец. — Пойду и я собираться. Мне, бобылю, проще. Ни жены, ни детей... Молот с собой возьму, а за наковальней дело не станет. Для кузнеца завсегда работа найдется...