Книга Дикая слива - Лора Бекитт

— Оставь его, — сказал Юйтан. — Возможно, то было ожерелье из фаянса или белой глины. Откуда мальчику разбираться в украшениях? К чему эти придирки? Чего ты хочешь добиться?

— Чтобы ты увидел истину: этот ребенок — не твой сын.

— Значит, я сделаю из него своего сына! — в сердцах ответил Юйтан, и эта фраза изменила ход мыслей Куна.

Если прежде он пытался притвориться законным отпрыском князя, то теперь решил приложить все усилия к тому, чтобы стать им.

Он быстро понял, что должен быть храбрее, сильнее, умнее других, и прежде всего — своих новых товарищей. Сделаться их не назначенным, а настоящим предводителем, чувствовать себя среди них не тенью, а солнцем. Юйтан сдержал слово и подарил сыну рыжего, как пламя, коня редкой породы, которого звали Айжин[8].

И Дин, и Хао отлично ездили верхом, так, будто родились в седле. Кун не успевал моргнуть глазом, как они вскакивали на спину коня, дергали повод, толкали пятками, и тот несся вперед горделивой и плавной рысью.

Собственное же тело казалось Куну деревянным, ноги слабыми, а пальцы — неловкими. Он не чувствовал лошади, вдобавок отчаянно боялся высоты, но говорил себе, что хотя Ниу была навеки привязанной к земле крестьянкой, она родила его от маньчжурского воина, того, кто все-таки ближе к Небу.

Он знал, что должен избавиться от страха быть разоблаченным, от робости перед Юйтаном и Сарнай. Сделаться горделивым, независимым, дерзким. Превратиться из Куна Синя в Киана Янчу.

Когда Мэй очутилась на кухне, первое, на что обратила внимание Лин-Лин, были, конечно, ее ноги:

— Странно, что мать не стала их бинтовать! С такими большими ступнями нелегко выйти замуж.

— Зато я могу бегать, — сказала Мэй, и Лин-Лин покачала головой.

— От судьбы убежать нельзя.

Мэй надолго умолкла. Потом тихо спросила:

— Почему мама так поступила? Как она могла бросить меня и Тао!

— Потому что испугалась жизни, хотя жизни боится тот, кто думает лишь о себе, — отрезала кухарка.

Мэй попыталась уцепиться за последнюю соломинку:

— Разве отец не может приехать и забрать нас сестрой к себе?

Лин-Лин покачала головой.

— Твоя мать была одной из десятков его наложниц, а вы — одни из полусотни его детей. К тому же тебя родила китаянка, a он маньчжур. Когда вырастешь, не связывайся с ними, что бы они ни сулили. Наши мужчины для них рабочий скот, а женщины — вещи для забавы. Всегда слушай, что я говорю, я никогда не научу плохому, а только тому, что пригодится в жизни.

Под бдительным оком Лин-Лин Мэй училась всяким пусть и полезным, но неприятным вещам: ощипывать птицу, потрошить рыбу. Кроме того, она следила за Тао, убирала в доме, а по вечерам массировала тетке ноги. Последнее занятие казалось ей наиболее унизительным.

С трудом дождавшись, когда Ши небрежно оттолкнет ее ногой, Мэй спускалась в сад, подходила к дереву, на котором повесилась мать, и обнимала его ствол. По иронии судьбы это была слива. Цзин хотел ее спилить, но девочка закатила истерику, и дерево не тронули. Неважно, что тетка надавала ей пощечин и плевалась ядом: зато теперь Мэй могла тайком излить свое горе.

Кора дерева казалась прохладной и гладкой, будто омытой невидимыми слезами. Когда Мэй говорила со сливой, ей казалось, что она обращается к Ин-эр, хотя на самом деле она взывала к мужеству собственного сердца.

Оно требовалось, когда она чистила отхожие места, и когда двоюродный братец дергал ее за волосы с противным смехом и опасным огоньком в глазах, и когда подруги Ши укоризненно качали головами и шептались:

— Какой бесстыжей женщиной нужно быть, чтобы столь бессмысленно разрушить собственную жизнь да еще посадить на шею родных своих детей, к тому же девочек!

Однажды Лин-Лин сказала Мэй:

— Было бы неплохо, если бы ты выучилась какому-то ремеслу. Нет ничего хуже, чем быть служанкой у чужих людей, а у своих — и подавно. Моя сестра и племянница работают в мастерских, где выращивают шелкопряда и разматывают шелковые нити. Ты бы тоже могла туда устроиться. Поскольку мало надежды выдать тебя замуж, ты должна выбрать для себя дело, которое со временем сможет тебя прокормить.

— Я не смогу выйти замуж из-за моих ног? — спросила Мэй.

— Прежде всего, потому, что едва ли твоя тетя даст тебе приданое!

— А разве она отпустит меня в мастерскую?

— Я с ней поговорю. Скажу, что слышала, как соседи болтают о том, что госпожа Ши сделала сироту служанкой вместо того, чтобы приставить ее к полезному делу. К тому же в мастерских платят деньги — станешь отдавать их своим родственникам. Да и кормежка там бесплатная.

— А кто присмотрит за Тао?

— Я присмотрю.

К удивлению Мэй, тетка согласилась. Девочка была рада вырваться из ненавистного дома, к тому же ее прельщали мысли о шелке: воображение рисовало волны тканей, казалось, сотканных из радости и света.

В условленное время за Мэй зашла сестра Лин-Лин и повела девочку в мастерскую.

Над морем занимался рассвет, но прибрежные воды были еще темны. В городе постепенно загорались огни: Кантон медленно воскресал из ночной темноты.

Тело пробирал утренний холод, и Мэй охотно прибавила бы шагу, но Циу и ее дочь шли еле-еле. Когда они добрались до мастерской, которая находилась на окраине города, солнце поднялось из-за горизонта и легло на вершину одного из домов, чем напомнило Мэй красный шарик на остроконечной шляпе отца.

Вопреки ожиданиям, девочка не увидела в мастерской никакого шелка. Здесь были ряды деревянных полок, больших плетеных корзин и огромных котлов, в которых закипала вода. В помещении было душно и жарко, одежды работниц были серыми от пота, пряди волос прилипли к лицу. Девочка ничего не понимала, и Циу принялась объяснять, что к чему. Мэй поручили снимать с полок коконы шелкопряда и складывать их в корзины: это была самая простая работа, не требующая ума и сноровки.

Другие женщины и девочки волокли корзины к котлам и осторожно опускали коконы в кипящую воду. Опытные работницы разматывали нити. Мэй сказали, что нить должна быть одинаковой толщины, светлая, чистая и блестящая. Самые искусные мастерицы могли размотать в день до пяти лянов[9]шелка — больше не удавалось сделать почти никому.

Едва приступив к работе, Мэй поняла, что ей придется иметь дело с изнанкой той красоты, к какой она привыкла в прежней жизни.

Очень скоро она стала задыхаться от пара и томилась по глотку свежего воздуха.

Несмотря на здоровые ноги, Мэй двигалась медленнее других работниц, и на нее беспрестанно покрикивали. Тело превратилось в комок ноющих мышц, а голова напоминала раскаленный шар. Окружающие люди открывали рты лишь для того, чтобы сказать: «подай!», «принеси!», «живее!».