Книга Забытая мелодия - Элен Алекс

И как трудно находить в себе силы для дальнейшего беззаботного существования, если жизнь сама вот так запросто расправляется со своими идеалами.

Но моя жизнь все равно потихоньку брала свое. И недели через две я уже застал себя стоящим у окна и смотрящим вдаль.

Из моего окна тоже видны горы, их белые вершины ослепительно сияют в солнечные дни. И эти вершины так же божественны, недосягаемы и великолепны, как белые платья Лиз, морские волны и далекие облака.

Добрые дела, дальние страны и хорошие люди — все это манило и улыбалось мне где-то там, у горизонта. Но только для того, чтобы дойти туда и протянуть им навстречу руки, мне надо было приложить невероятные усилия и проявить большую волю к жизни.

— Все в ваших руках, — учили нас на курсах по психологии, — и если вы видите где-то вдали ваше счастье, то только от вас самих зависит, проберетесь ли вы к нему сквозь колючий терновник или вас наповал сразят неудачи ваших близких, и вы остановитесь посреди пути.

Да, мне действительно стало немного легче по прошествии двух бездейственных недель. Ведь кто я такой, маленький человек Денни Валентино?

Специалист по починке обуви, вечный посетитель курсов самовнушения и беспечный создатель кумиров.

И вся моя боль сводилась только к крушению идеалов о вечном счастье, а каково же было тогда самой Лиз? Ведь у нее был отнят вовсе не мираж, а плоть, кровь, счастье и реальность.

Что она должна была понять, какие выводы сделать? Что было в ее жизни ошибкой, а что незаслуженной действительностью?

Мне надо было как-то жить дальше, я знал, что мне надо будет помочь Лиз. Высшим счастьем для меня в этой жизни было бы, если бы мне было позволено хоть чем-то ей помочь.

Я еще даже не знал, как она. Как заживают ее травмы, в какой больнице она лежит, кто сейчас находится рядом с ней.

Мы, конечно, знали, что она жива, ребята с наших курсов постоянно звонили в медицинские справочные, а потом рассказывали нам с Эдди о том, что удалось узнать.

Им не сообщали подробности, у нас ведь не любят предоставлять информацию посторонним людям. Но Лиз была известна, ее очень многие любили.

И потому нам любезно сообщили, что у нее множество переломов, сотрясение мозга, и в сознание она еще не приходила.

Так вместо Майкла, фамилии Гордон, медового месяца на побережье и счастья на всю оставшуюся жизнь Лиз получила белые стены, капельницы и судно под кроватью.

Ее сестра Каталина не отходила от нее ни днем, ни ночью, за эти две недели она поседела, как старушка. Паоло эти две недели тоже не рыпался, он сидел дома с детьми и даже готовил им еду.

Мать Лиз и Каталины была актрисой, это была крупная, неплохо сохранившаяся для своих лет женщина, ее существование всю жизнь представляло для нее некий парад радостных событий и бесконечных развлечений. Она давно не занималась своими детьми, но теперь тоже была вынуждена отложить все свои бесконечные гастроли, сидеть возле постели Лиз и читать ей какие-то детские сказки.

Каталину очень возмущал выбор матери, и она принесла из лома несколько томов бессмертной мировой классики.

— Ты с ума сошла, — возмутилась мать, — зачем нам так перегружать ее мозги?

— Но это не называется — перегружать мозги, — возразила ей Каталина, — это называется — поддерживать должный уровень.

— О каком уровне ты говоришь?! — обрушилась на нее мать. — Ты что, не видишь, что человек на ладан дышит?

— Мама, — в ужасе отпрянула Каталина, — это же твоя дочь!

— Ты думаешь, я так стара, что даже этого не помню? — спросила ее мать. Потом она немного подумала и добавила: — Стала бы я тут сидеть и читать всякую ерунду.

— Мама, — Каталина решила сменить тему, — ты просто устала, ты должна отдохнуть.

— Я устала от неопределенности, — прервала ее мать, — а у меня работа, мне спектакль через месяц сдавать.

— Тогда можешь спокойно ехать. Когда Лиз придет в себя, я передам ей от тебя привет.

— Не кощунствуй, — возмутилась мать, — я честно выполняю свой долг, и тебе меня не в чем упрекнуть.

— Тебе совсем не обязательно выполнять свой долг, ты свободный человек, к чему тебе такие обременительные обязанности? А выполнять свой долг только для того, чтобы тебе потом за это поаплодировали, вот что такое кощунство.

— Каталина, по-моему, ты слишком уж в этой жизни много рожала, и у тебя высохли последние мозги. Если ты считаешь, что жизнь и театр — это разные вещи, то мне тебя очень жаль, значит, ты совершенно ничего в этой жизни не поняла.

— Мама, перестань, никто еще в твоем театре не умер по-настоящему, а как мы объясним Лиз, где ее Майкл, когда она спросит нас об этом?

— А кто такой Майкл? — сказала мать. Мираж, видение, случайный попутчик, который сошел на станции, на которой однажды посчитал нужным сойти.

— Как у тебя все просто, — покачала головой Каталина, — видимо, ты действительно плохо различаешь, где твой театр, а где наша жизнь.

— Мне нечего различать, если это одно и то же.

— А мои дети — тоже мираж, а не реальность?

— Каталина, я не хочу больше разговаривать на эту тему и расстраивать тебя.

— Большое спасибо.

— И вообще, я очень устала, я поеду к тебе и отдохну. Паоло откроет мне дверь?

— Конечно, если ты его хорошенько попросишь об этом из-за двери.

Мать хмыкнула, а потом собрала свои бесчисленные сумки и ушла.

Лиз и Каталина остались одни. Каталина подошла к кровати, на которой лежала Лиз, села на стул и погладила Лиз по голове.

— Лиз, — тихо сказала Каталина, — просыпайся, мне так тяжело без тебя, я так соскучилась.

Лиз пришла в сознание на пятнадцатые сутки.

Она открыла глаза и увидела незнакомые белые стены, потолок, а так же какие-то приборы и провода, которые опутывали ее голову и руки. Все кругом было ослепительно бело, а где-то там, за окном, резало глаза большое белое солнце.

Лиз обнаружила себя лежащей на мягкой кровати. И все ее тело, казалось, было ватным и нереальным, словно это было уже и не ее тело, а только лишь бесконечное продолжение одеял и простыней.

Где-то в ногах у Лиз, сидя на стуле и положив голову на ее кровать, спала реальная старушка, очень похожая на такую уже нереальную сестру Каталину.

Сознание Лиз очень медленно оценивало ситуацию. И после черной ночи и ярко-красного мотоцикла все было слишком уж ослепительно бело.

Лиз очень хотела пить, но она не знала, кого просить об этом, а встать сама не могла. Как же человек может встать, когда он уже не человек, а вата?

Лиз всегда, когда просыпалась, очень хотела пить. И Майкл подавал ей в постель стакан воды.