Книга Гибель веры - Донна Леон

Комиссар открыл конверт, вытащил листок, пробежал его глазами.

— Религиозное воспитание? — промолвил он. И еще раз: — Религиозное воспитание?

Паола не откликнулась, и он стал смотреть дальше: ага, вот пометки учителя в объяснение оценки «удовлетворительно».

— «Задает слишком много вопросов», — прочел он. И далее: — «Подрывное поведение». Это что же такое? — вопросил он, протягивая листок Паоле.

— А ты бы ее и спросил, когда вернется.

— А ее еще нет?

Что если Кьяра, зная о плохом табеле, где-нибудь прячется, не желая идти домой… Брунетти взглянул на часы: да нет, рано еще, должна прийти не раньше чем через пятнадцать минут. Паола, расставлявшая на столе четыре тарелки, слегка оттолкнула его в сторону бедром.

— Она что-нибудь тебе говорила об этом? — Он послушно отодвинулся.

— Ничего особенного. Говорила, что ей не нравится священник, но никогда не говорила почему. Или я не спрашивала.

— А что за священник? — Он взял стул и сел на свое место.

— В смысле?

— Ну, он, как это назвать… из черного духовенства, то есть член какого-нибудь ордена?

— Думаю, обычный приходский священник, из церкви около школы.

— Сан-Поло?

— Да.

Пока говорили, Брунетти прочитал все отзывы других преподавателей — все в один голос признавали и хвалили Кьярин интеллект и старательность. Учитель математики: «Исключительно талантливая ученица, одаренная математически», итальянского: зашел так далеко, что употребил слово «утонченность», определяя, как она пишет. Ни в одном отзыве ни следа естественного страха любого учителя перехвалить.

— Не понимаю я что-то. — Брунетти засунул листок обратно в конверт и перекинул его осторожно на стол. Он поразмыслил с минуту — как лучше спросить об этом Паолу.

— Ты ей ничего такого не говорила, а?

Паола была известна широкому кругу своих друзей во многих качествах, и весьма разнообразных, но все, кто ее знали, считали, что она «un a mangia preti», — «пожирательница священников». Антиклерикальный раж, временами находивший на нее, до сих пор удивлял Брунетти, а ведь далеко не часто она могла его теперь хоть чем-то удивить. Но это та самая красная тряпка, которая вгоняет ее, без предупреждения, без промаха, в моментальную ярость.

— Ты же знаешь — я не возражала. — Она произнесла это отвернувшись от плиты и глядя прямо на него.

Брунетти всегда удивляло, что Паола с такой готовностью, так спокойно согласилась на общее семейное предложение — крестить детей и разрешить им посещать уроки религиозного воспитания в школе. «Это часть западной культуры», — часто говорила Паола с леденящей вежливостью. Дети не дураки — скоро освоили: Паола не тот человек, к которому надо обращаться по вопросам веры, впрочем, столь же быстро они сообразили, что их мать — настоящий знаток истории церкви и религиозных разногласий. Теологические основы арианской ереси она разъясняла с объективностью и вниманием к мелочам, свойственными ученому, проводящему исследование. А ее суждения о веках кровопролитий как следствии церковных споров, мягко говоря, мягкостью не отличались.

Но все эти годы она держала свое слово и никогда открыто не высказывалась, по крайней мере в присутствии детей, против христианства или вообще любой религии. Значит, неприязнь к религии или каким-то идеям, — что могло привести Кьяру к «подрывному поведению» — не от каких-то неосторожных слов Паолы.

Оба повернулись на звук открывающейся двери, но под родную кровлю явился Раффи, а не Кьяра.

— Чао, мам! — крикнул он, удаляясь в свою комнату положить книги. — Чао, пап!

И тут же выскочил в коридор и на кухню. Наклонился, чмокнул Паолу в щеку — да он выше, что ли, стал, подумал Брунетти, который сидел.

Раффи поднял крышку сковороды и, увидев, что там шипит, снова поцеловал мать.

— Умираю с голоду, мам! Когда есть будем?

— Как только твоя сестра материализуется. — И Паола повернулась прикрутить пламя под закипевшей водой.

Раффи отвернул рукав и взглянул на часы.

— Ты же знаешь — она всегда вовремя. Еще семь минут — и войдет в дверь. Так почему бы тебе не загрузить макароны?

Он потянулся через стол, вскрыл целлофановый пакет хлебных палочек и вытащил три тонких гриссини, захватил их кончики зубами и, как кролик, жующий три длинные травинки, зажевывал, пока они не исчезли. Извлек еще три и повторил процедуру.

— Ну, давай же, мам! Прямо как зверь голоден, а мне днем к Массимо надо, физику готовить.

Паола поставила на стол блюдо жареных баклажанов, кивнула, соглашаясь, и принялась кидать мягкие полоски пасты в кипяток. Брунетти вынул листок из конверта и вручил Раффи с вопросом:

— Ты что-нибудь об этом знаешь?

Только в последнее время, когда закончился его «марксистский», по определению родителей, период, табели Раффи стали образцово-показательными, какими были у Кьяры с первых школьных дней. Но даже в самые «пофигистские» моменты он чувствовал только гордость за успехи сестры.

Парень повертел листок так и сяк, посмотрел и отдал отцу без единого слова.

— Так как же? — настаивал Брунетти.

— Подрывное, значит? — только и ответил Раффи.

Паола, мешая пасту, несколько раз тяжело звякнула по стенкам кастрюльки.

— Знаешь или нет? — повторил ему отец.

— Вообще-то, нет, — буркнул Раффи, не желая ничего объяснять.

Родители хранили молчание, и Раффи опечалился, его выдал голос:

— Мама сейчас рассердится.

— На что? — с ненатуральной беззаботностью поинтересовалась Паола.

— На… — начал Раффи и смолк: в двери повернулся ключ — это Кьяра.

— А вот и виновная явилась! — провозгласил он и налил себе стакан минеральной воды.

Все трое смотрели, как Кьяра вешает куртку на крючок в коридоре, роняет книги, подбирает, кладет в кресло. Вот прошла по коридору к ним и встала в дверях.

— Кто-нибудь умер? — осведомилась она без тени иронии в голосе.

Паола взяла из шкафчика дуршлаг, поставила в раковину, слила в него пасту. Кьяра, все еще стоя в дверях, опять вопросила:

— Что случилось?

Паола была занята смешиванием пасты и соуса в большой миске, пришлось Брунетти объяснить:

— Получили твой табель.

У Кьяры вытянулось лицо.

— О! — И ничего больше не добавив, она просочилась за отцовской спиной к столу и села на свое место.

Паола положила, начиная с тарелки Раффи, четыре высоких горки пасты, подала тертый пармезан, щедро посыпала все порции и стала есть, остальные — за ней.