Книга Лунный лик Фортуны - Элис Клер

– Понятно.

Жосс пытался мысленно набросать портрет мертвой монахини, но у него ничего не получалось. Что-то не соединялось. До этого момента она была всего лишь мертвой монахиней. Теперь, неожиданно, она стала личностью. Не очень счастливой личностью.

– У нее были близкие подруги? – спросил Жосс скорее для того, чтобы сказать хоть что-нибудь, нежели чем искренне желая действительно узнать о подругах. В самом деле, разве это имело какое-нибудь значение?

– Нет. – Аббатиса не поколебалась ни на секунду. – Думаю, нет, не было. До тех пор пока…

Ее прервал стук в дверь, и почти в тот же миг на пороге появилась толстая монахиня лет пятидесяти.

– Аббатиса Элевайз, мне так неловко врываться к вам, но… Ой! Простите!

Залившись багровой краской от смущения, монахиня попятилась из комнаты.

– Позвольте представить вам нашу лекарку, сестру Евфимию, – спокойно сказала аббатиса. – Евфимия, вернись, это Жосс Аквинский.

Жосс встал и поклонился.

– Он прибыл к нам от двора Плантагенета. Он хочет знать, что мы можем сообщить ему о бедной Гунноре.

– Да? – Глаза сестры Евфимии расширились. – Зачем?

Аббатиса Элевайз посмотрела на Жосса, безмолвно спрашивая, следует ли ей говорить или Жосс сам все объяснит. Не получив никакого ответа, она заговорила:

– Затем, Евфимия, что королю Ричарду вдвойне важно знать, какие мотивы привели к этому убийству. С одной стороны, Гуннора принадлежала к нашей общине в Хокенли, а мать Ричарда, королева Алиенора, очень благоволит нашей обители. С другой стороны, для того чтобы восславить доброе и милосердное имя нашего нового правителя, из тюрем было освобождено множество заключенных, так вот, похоже, один из них и совершил насилие над нашей сестрой.

Жосс не помнил, чтобы какая-либо из этих двух причин была обозначена в королевских бумагах. Его мнение об аббатисе Элевайз росло.

Сестра выглядела теперь еще более подавленной.

– Аббатиса, как раз насчет бедной девочки мне и надо с вами поговорить! Только… – Она многозначительно посмотрела на Жосса.

– Я подожду за дверью, – сказал он.

– Нет, – произнесла аббатиса Элевайз тоном, говорящим о том, что она давно привыкла к выполнению своих указаний – Что бы ни сказала Евфимия, я должна буду повторить это вам. Лучше, если вы услышите все из ее собственных уст. Итак, Евфимия?

Жоссу было жалко несчастную сестру, которая, совершенно очевидно, не ожидала и не хотела присутствия в комнате кого-либо, кроме аббатисы.

– Это не просто, – уклончиво проговорила она.

– Убеждена, что не просто. – Аббатиса была непреклонна. – И все же, пожалуйста, попытайся.

– Я знаю, мне не следовало делать этого, – запричитала сестра. – То, что я совершила, навсегда останется на моей совести. Я не могу больше нести этот груз, правда не могу, поверьте! Я должна рассказать кому-нибудь. Я исповедуюсь и буду наказана, пусть так, это будет лишь облегчением! Что бы мне ни велели сделать, я сделаю охотно и с радостью, каким бы ни было суровым наказание!

– Довольно, – сказала аббатиса, когда сестра наконец остановилась, чтобы перевести дух. – Итак, что именно тебе не следовало делать?

– Не следовало осматривать ее. Я хотела как лучше, поверьте, но в любом случае я позволила любопытству взять над собой верх.

– И как же это произошло? – терпеливо спросила аббатиса. – Я думаю, тебе лучше объяснить все по порядку, Евфимия. Ты говоришь о Гунноре?

– Конечно! Разве я не сказала? Я как раз начала обряжать ее, и… Ох, просто ужас! Я как увидела эту огромную рану на ее бедном горлышке, так прямо зарыдала, вот что я вам скажу!

– Ты все сделала хорошо, – произнесла аббатиса. Ее голос потеплел. – Эта работа не из приятных.

– Да уж! В общем, когда я омыла верхнюю половину тела, то подумала, что должна… – Сестра в нерешительности запнулась.

– Продолжай, Евфимия, – проговорила аббатиса. – Я уверена, наш гость знает о жестоком насилии, совершенном над нашей покойной сестрой. Ты говорила, что начала омывать ее раны и ссадины, оставленные изнасилованием, и…

– В том-то и дело! Не было никакого изнасилования! – перебила ее сестра.

– Что? – вырвалось одновременно у Жосса и аббатисы.

– Как же не было? – продолжила аббатиса. – Ее бедра и промежность были в крови.

– Должно быть, вы ошибаетесь, – мягко заговорил Жосс. – Это вполне естественно, ваша работа была крайне тяжелой…

– Нет, не ошибаюсь, – с достоинством ответила Евфимия. – Может быть, я многого и не знаю, сэр, но уж в женских половых органах я разбираюсь. Прежде чем прийти в монастырь, я была повитухой и видела на своем веку больше влагалищ, чем вы – горячих ужинов! Ах! – Запоздало вспомнив где она находится, сестра Евфимия снова вспыхнула и прижала руку ко рту. – Простите меня, аббатиса Элевайз, – пробормотала она. – У меня и в мыслях не было говорить непристойности.

– Конечно, не было, – милосердно согласилась Элевайз. – Ты объясняла нам причину твоего знакомства с интимными деталями женской анатомии.

– Ну да. То есть, понимаете, девственная плева была все еще там. Целая. – Евфимия умолкла, но никто не заговорил. – Когда Гуннора умерла, она была virgo intacta, аббатиса. Никто не насиловал ее ни тогда, ни когда бы то ни было.

– А кровь? – спросил Жосс. – Откуда же взялась кровь?

– Я думаю, из горла, – тихо ответила Евфимия. – Тот, кто это сделал, зачерпнул крови, натекшей из разрезанной шеи, и испачкал ее… испачкал Гуннору внизу. А потом оставил так – с задранной к животу юбкой, с голыми ногами, покрытыми кровью.

В комнате воцарилось молчание. Все задумались о сказанном.

Затем заговорила аббатиса:

– Кто-то убил Гуннору и сделал так, чтобы мы подумали, будто он к тому же изнасиловал ее.

– Потому что, – добавил Жосс, – убийство – это одно, а убийство с изнасилованием – другое. Это разные преступления.

Аббатиса подняла глаза, и их взгляды встретились. Медленно кивнув, она сказала:

– Да, совсем разные преступления.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

– Теперь, если позволите, аббатиса Элевайз, – начал Жосс, когда сестра Евфимия удалилась в больничный покой и они снова остались одни, – я был бы признателен, если бы вы рассказали мне все, что можете вспомнить о последних часах Гунноры.

Элевайз было интересно, действительно ли Жосс хотел, чтобы его речь звучала так высокопарно. Приглядевшись, она заметила неловкость, с которой он сидел, подавшись вперед, на своем стуле, и решила не судить его строго. Жосс нервничал – возможно, в женском монастыре он чувствовал себя не в своей тарелке, с некоторыми это случалось, особенно с мужчинами, – и его волнение выражалось в чересчур официальной манере речи.