Книга Возвращение Одиссея. Будни тайной войны - Александр Надеждин

– Хе, ошибку! – мотнул головой Минаев.

– Ошибку, Гелюша, ошибку. Почему нет. Как говорится, есть многое на свете, друг Горацио... ну и так далее. – Василий Иванович на секунду замолчал, но тут же продолжил: – Либо же и грех, и ошибку одновременно и выражает готовность искупить первый и исправить вторую. И вот тогда, я полагаю, вы все это прекрасно понимаете, для нас открываются весьма интересные и, при определенном стечении обстоятельств, достаточно многообещающие перспективы. Но здесь я замолкаю и снова передаю слово нашим экспертам в этом щекотливом вопросе.

– Я тоже не буду особенно растекаться по древу... – снова послышался чуть-чуть скрипучий голос Куриловича, – и описывать весь ход вчерашнего до... то есть, я хотел сказать, нашей вчерашней доверительной беседы. Тем более что, делая это, я бы просто-напросто превысил свои должностные полномочия. Скажу главное. Хотя о том, что я скажу, вы все, наверно, смогли уже более менее догадаться, судя по тому, что я сейчас присутствую на этом совещании. Итак, в ходе проведенной вчера беседы наш еще не подследственный, но... уже весьма явственно ощутивший близость своего перехода в этот новый для него статус Михаил Альбертович Бутко... официально заявил, в устной и письменной форме, о том, что он полностью признает и глубоко осознает всю степень своей вины, и при этом выразил категоричное и недвусмысленное желание... пользуясь образным выражением Василия Ивановича... остаться по нашу сторону баррикад.

– А в письменной форме, имеется в виду? – вопросительно посмотрели на него внимательные серые глаза соседа напротив.

– Признательное заявление на имя Директора Службы. Покаянное, так сказать, письмо. – Человек в черном костюме, вжикнув молнией лежащей рядом с ним на столе черной же кожаной папки, достал оттуда стандартный лист белой бумаги, на котором пестрели написанные от руки шариковой ручкой аккуратные ровные строчки. – Зачитываю текст. – Курилович положил лист на стол и, по-ученически сложив перед собой руки, начал медленно и отчетливо озвучивать нанесенные на бумагу письмена: – «Я, майор Бутко Михаил Альбертович, настоящим признаю, что, нарушив свой служебный и гражданский долг и данную мной Торжественную присягу, вступил в преступную связь с представителями враждебных, в скобках американских, спецслужб и выдал им ряд сведений, составляющих государственную и военную тайну, чем запятнал свою честь российского офицера и покрыл себя несмываемым позором в глазах моих коллег и товарищей, в чем глубоко и искренне раскаиваюсь. Прошу вас предоставить мне возможность искупить свою вину перед Отечеством в любом виде и в любой форме. Готов к выполнению заданий самой высокой степени сложности и риска. Дата. Подпись».

– И когда он это написал? – снова донесся вопрос с противоположной стороны стола, но на этот раз от бритоголового визави.

– И не было ли это домашней заготовкой, – озвучил невысказанную, но напрашивающуюся вторую часть вопроса Курилович. – Думаю, что нет. У меня, впрочем, как и у моих коллег, ведущих это дело, сложилось стойкое впечатление того, что вчерашнее разоблачение было для Бутко полной неожиданностью. Бумагу же эту он написал где-то примерно часа через два после того, как мы стали с ним работать. Он попросил сделать небольшой перерыв и дать ему немного времени окончательно собраться с мыслями.

– Это, надо полагать, произошло уже после устного признания, – снова послышался мягкий тембр бритоголового, который, после последующего тут же полуподтверждения-полууточнения: «Скажем так... после почти признания», выразительно крякнул: – Понятно.

– Между прочим... – посчитал необходимым добавить человек в черном костюме, – он исписал четыре черновика, пока составил окончательный текст.

– Волновался, видно, – прокомментировал это сообщение товарищ с рабоче-крестьянскими чертами лица.

– Когда волнуются, слог путаный, но живой. А здесь четкость и казенные фразы, – прокомментировал его сосед слева, чьи внешние данные с точки зрения идентификации национальной или социально-классовой принадлежности их носителя предоставляли гораздо больший простор для интерпретаций.

– А он у нас сам по себе хлопец такой... четкий, – подал, наконец, голос Ахаян и посмотрел на все более и более мрачнеющего Минаева. – Да, Гелий Петрович?

– Четкий, – подтвердил Гелий Петрович, – даже чересчур. Я бы все эти заявления... признания... покаяния... использовал по известному назначению. Больше б прока было.

– Эмоции вполне объяснимы. И понятны, – кивнул головой председательствующий начальник. – Но... само предлагаемое решение что-то как-то уж слишком простое. Бесхитростное.

– Зато надежное, – пробурчал Минаев. – Таким людям веры нет. Предал один раз, предаст и другой. При первом же удобном случае. Еще, кстати, неизвестно, какую он сейчас тут с нами игру ведет.

– Для того чтобы развеять любые сомнения относительно его искренности... – после некоторой паузы медленно и снова очень отчетливо произнес Курилович, устремив при этом почему-то свой взгляд в какую-то невидимую для других точку на столе, – Михаил Альбертович предложил... хочу подчеркнуть, предложил сам, по своей инициативе... подтвердить все свои уже данные показания, равно как и отвечать на любые новые вопросы в процессе одновременной синхронной проверки его на полиграфе либо же приняв любое, по нашему усмотрению, психотропное средство.

– А что, полиграф так сложно надуть? – лицо Гелия Петровича скривилось в скептической усмешке.

– Ну... я полагаю, не так просто, как это может показаться на первый взгляд, – повернул голову в его сторону автор предыдущего сообщения.

– Да ладно, – махнул рукой придерживающийся на сей счет, по всей видимости, вполне определенной точки зрения Минаев, – это человеку со стороны, может, не просто или зеленому какому-нибудь. А калачу тертому, с методикой хоть немного знакомому, со структурой вопросов... – он еще раз махнул рукой. – К тому же мы же ведь не знаем, в чем его там церэушники за год этот поднатаскали. – Гелий Петрович немного помолчал и добавил: – Да хоть и незнакомому. С нами вон в КИ[11]на одном курсе учился этот, как же его, помнишь, Николай... – щелкая пальцами, обратился он уже к сидящему на противоположной стороне стола лысеющему обладателю сермяжной славянской внешности, – он, по-моему, в персидской группе был, потом сразу в «пятнашку»[12]ушел, тощий такой, носастый, в очках... Гера, Герард. Так он, когда нас на третьем курсе на учебно-тренировочную проверку водили, этот полиграф на спор вчистую обставил, такую туфту прогнал. А по графикам всем их этим – чистая правда, никакого подвоха.

– Ну, он же, Герард этот, высоколобый какой-то, по-моему, был, из технарей, – тоже погрузился в воспоминания Николай.

– Да какая разница. Полиграф – это в любом случае машина. А ни одна машина не может дать стопроцентного результата, – не сдавался Гелий Петрович.