Книга Железный человек - Андреас Эшбах

4

Философия – не рассчитанный на массы навык. Суть её не в речах, а в поведении. И её нельзя использовать для приятного времяпрепровождения, чтобы разогнать скуку в праздные часы.

Сенека. Нравственные письма

Дома я записал все свои переживания, время от времени отвлекаясь и наблюдая за незнакомцем, который в поисках меня обыскивал порт. Из окна моей гостиной порт хорошо виден, если не считать лодочного причала, который от меня закрывала старая посудина, лежащая на киле с незапамятных времён, потихоньку ржавеющая себе и служащая в качестве гнездовья морским птицам: ржаво-коричневый, искорёженный мемориал прошлого. При виде его я всегда невольно спрашивал себя, как могут выглядеть мои имплантаты после десятилетий в тёплой влаге человеческой плоти. У одного причала рыбацкое судно выгружало акул. Кран поднимал отдельные туши, сочащиеся кровью, и, зыбко покачивая их, транспортировал в сторону, где кряжистые мужчины с копьевидными инструментами препровождали их в транспортировочные ящики, которые вилочный погрузчик отвозил потом прямо на рыбную фабрику. При этом кровавом спектакле присутствовало большое количество зрителей, фотографируя и глазея, разинув рот, а среди них мельтешил мой незнакомый преследователь с навязчивыми манерами и с моей фотографией.

И каждый, бросив на снимок взгляд, лишь отрицательно качал головой. Я мог не беспокоиться. Так я себе говорил. Однако всякий раз, когда я поворачивался к окну, у меня было чувство, что мне придётся распрощаться с моими бедными стенами.

Дом, в котором я живу, неприметный; светло-серая коробка с квадратным фундаментом, остро сбегающей крышей, каменным тамбуром у входа по центру фронтона и с двумя окнами – по одному с каждой стороны. От двери дома до ржавой кованой садовой калитки – один шаг, и то, что умещается в палисаднике между стеной дома и каменной оградой, не заслуживает даже упоминания. Тем более что мне сюда врыли толстый бетонный столб для электрокабеля и телефонных проводов. Позади дома места чуть побольше, зато там часто нестерпимо воняет из сточного канала, который тянется вдоль всех задворок нашей улицы. Нет у меня ни чердака, ни подвала, только прихожая от передней до задней двери, слева гостиная и ванная, справа кухня и спальня, всё тесное и маленькое, как в кукольном домике.

Но это мой дом. Он принадлежит мне. Я унаследовал его от бабушки, умершей в 1987 году, незадолго до смерти моих родителей. Поскольку тогда мне нечего было делать с этим домиком, я сдавал его одной пожилой местной женщине и не задумывался о нём, пока она спустя семь лет не преставилась; благоприятнее момента для возвращения я и представить себе не мог. Я как раз стал ранним пенсионером и получил официальное разрешение обосноваться за границей. Так я оказался в Дингле, на родине моих предков, которые, как и многие другие, во времена большой нужды уехали искать счастья в Новом Свете.

Пенсия моя невелика, но жизнь в Ирландии дешёвая, а много ли мне надо? Я почти не оставляю денег в супермаркетах, сходить куда-нибудь дорого поесть – что в принципе было бы возможно, – тоже не проходит, арендную плату за жильё я не вношу, а насколько старо или некрасиво то, что я ношу на себе, тоже никого не интересует, меня самого – меньше всего. Поселившись здесь, я выбросил всю старую мебель и купил новую, потому что так было надо, но это единственное моё приобретение, и с того момента прошло уже много времени. В первые мои недели в Ирландии смутная паранойя, кроме того, подвигла меня к тому, чтобы по всей квартире встроить всяческие тайники и вложить много энергии в то, чтобы инсталлировать в заднюю дверь что-то вроде кошачьего лаза, через который смогу ускользнуть в случае, если, скажем, в парадную дверь начнут ломиться русские агенты. Или китайские. Но никакие агенты так и не появились. С тех пор у меня остались инструменты, которые я использую для мелкого ремонта по дому, время от времени случающегося. Многое, к счастью, я могу сделать сам, это тоже экономит кое-какие деньги.

Большую часть денег я трачу на книги. В принципе, мне нечего делать, кроме как читать и ходить на прогулки. Читаю я романы, в основном развлекательные, детективы и тому подобное, которые по большей части беру в городской библиотеке, однако по настоянию миссис Бренниган я отважился и на труды знаменитых ирландских писателей, типа ирландских сюжетов Йейтса, романов Оскара Уайльда, Джонатана Свифта, Джона Синга или Кристофера Нолана. Только от Беккета и Джеймса Джойса я отказался: хватило одного взгляда в книгу, чтобы увидеть, что это выходит за пределы моего горизонта. Поначалу, кроме того, был период, в который я как одержимый читал книги на военные темы, об оружии и мировых войнах. Я прямо-таки принудил себя прекратить это, поскольку когда-то надо было наконец оставить в покое своё прошлое. Теперь это тоже давно позади.

И потом с некоторых пор – философы. У окна гостиной стоит стеллаж с моими личными книгами, и хотя я мог бы поклясться, что покупал их без всякой системы, всегда лишь ту книгу, какая на меня смотрела, по большей части это оказались философские труды. Кстати сказать, я не утверждаю, что хоть сколько-нибудь разбираюсь в философии. В принципе, я ни в чём особенно не разбираюсь, кроме, разве что, ведения боёв и войн, поскольку это я изучал. Причём то, что я об этом знаю, мне уже никак не пригодится. Мне больше не приходится ни за что бороться, разве что за то, чтобы управляться с собственной жизнью. Но это, если подумать, приходится делать каждому.

Я приступил к философам во всей полноте наивности. Я знал о философии лишь то, что она имеет дело с жизнью и её смыслом. И если я, скажем, хочу узнать что-то о Новой Гвинее, я же не возьму книгу столетней давности, так? А буду искать ту, что поновее. По этому же принципу я начал с современной философии. Витгенштейн – я не понял у него ни слова. В книге были пронумерованы все предложения, и я споткнулся уже на первом, так и не поняв, что он хотел сказать. Читать Бертрана Рассела было занятно, но я не мог отделаться от чувства, что он исходит из наличия у читателя таких способностей, которых у меня просто нет. Тогда я подумал, что лучше отступить немного назад и поискать книгу, которая объяснит мне основы основ. После того как я помучил себя в высшей степени своеобразной книгой Фридриха Ницше, кто-то подсказал мне, что Иммануил Кант невероятно основополагающий философ. Теперь у меня на стеллаже стоят все его труды, в красивых красных переплётах, и первая закладка торчит в первом томе примерно на странице семнадцать посреди многословного рассмотрения отношений предиката к субъекту, а аналитического суждения – к синтетическому. Я специально пошёл в библиотеку, чтобы уточнить понятия a priori и a posteriori. В какой-то момент я дошёл до того, что прочитывал всего одно предложение, а потом подолгу гулял по берегу и размышлял над ним, но когда и это ни к чему не привело, я оставил Канта.

Так было, пока не добрался до древних греков. Вот тут у меня впервые возникло чувство, что я понимаю хотя бы столько, что могу увлечься. Аристотель, например, показался мне сухим, как пыль, и когда я обнаружил, что он всерьёз полагал, что мозг есть лишь орган, призванный остужать кровь, я отложил его в сторону. Что такой человек может рассказать мне о жизни? Сократ фатально напоминал мне мистера Драммонда, страхового агента, который жил у нас по соседству, и мой отец всегда говорил, что единственный шанс не попасться на его удочку – это ни при каких обстоятельствах не вступать с ним в разговор. Платон с его беспощадными рассуждениями об идеальном государстве – исключительно суровое чтение; его деление народа на рабочих, охранников и властителей могло бы происходить и от Сталина. Эпикур многоречиво распространяется об ощущении боли и ощущении удовольствия, как они длятся и усиливаются, и отсутствие одного якобы обусловливает второе, и так далее, однако в этом отношении, на мой взгляд, он мало что мог понимать. И вообще видеть смысл жизни в том, чтобы просто получать удовольствие, – для меня слишком уж простовато.