Книга Страшные вещи Лизы Макиной - Виталий Сертаков

Тут Лиза привстала, кофта совсем сползла, и я увидел ее пухлые руки почти целиком. Обеими руками она оперлась о подлокотники — крепкие такие запястья, толстые, не обхватишь, и, разумеется, никаких следов уколов на локтях. Почему-то мне померещилось, что она нарочно такую кофточку надела и не для того, чтобы соблазнять меня, а чтобы локти показать. Ну я и пялился, как дурак...

— Нет у меня температуры.

Я пропихнул голову в джемпер, а мать — тут как тут, ушки на макушке:

— Саша, как не стыдно, хоть бы чаю гостье предложил! Простуда у него действительно прошла, а вот голова побаливает уже третью неделю. Он ведь такой, ни за что не признается, когда что-то болит, клещами из него тянуть приходится...

Гляжу — а они уже чуть ли не под ручку в кухню вместе идут и воркуют, и мать Лизке печенье придвигает, и сама, похоже, тут надолго обосновалась. Ну, в мои планы это никак, понятное дело, входить не могло — не терплю, когда в мою жизнь нос суют. Я начинаю матери делать знаки, покашливать, мол, мы сами как-нибудь с чайником справимся, не обваримся, мол, а ты топай к себе, не отсвечивай!

Куда там! Обычно мама меня с полутыка понимает, да и я ее далее на расстоянии слышу: если сосредоточусь, могу почти точно сказать, в каком месте города она находится и что делает. Мы с ней это проверяли, мать говорит, что мы эти... Забыл, вроде симбиоза, потому и лаемся так часто... А сегодня она меня ну никак понимать не хочет, ля-ля-ля с этой толстухой, а мне только улыбочки шлет. Ну, блин, невесту нашла!

А Лиза ей поддакивает, как самая ярая ученица, но не лебезит, а будто подружка давнишняя. Я на них уставился, забыл, зачем ботинок в руках держу. То есть уставился я на мать, а на Макину глазеть вдруг застыдился. Она, пока впереди меня по коридору шла, показалась мне не такой уж корявой. Джинсы хоть и мешком свисают, а ничего, попа торчит. Как Жираф говорит, «в ладошку просится». И плечи голые. Мне страсть как захотелось, чтобы она подняла руки вверх, и поглядеть, бреет она волосы под мышками или нет... Единственное, от чего меня плющило, — то, что, стоило Лизке отвернуться, я опять не мог припомнить ее лица.

Неприметная, незаметная, как еще сказать?..

А мамаша, наоборот, раскраснелась, и прическу поправляет, и жакет успела накинуть, точно и впрямь дорогого гостя принимает! Я ее, в натуре, не узнавал. И трещит без передыху, что надо и что не надо выдала. Про то, как я учиться не желаю, и про то, сколько во мне талантов погибает, и про дурные влияния, и даже про инспекторшу ментовскую выложила! Я чувствую, что-то не так идет: заносит ее куда-то, и остановить никак не могу, не дергать же за рукав! А Макина только слушает, кивает с умным видом и опять про головную боль базар заводит.

— Да не болит уже ничего! — разозлился я и, чтобы как-то эту трескотню остановить, начал у Лизы спрашивать, будет ли она конфеты.

— Спасибо большое, — отвечает Макина тихим своим голосочком, — но мне сладкого нельзя, а если у вас есть негазированная вода, выпью с удовольствием.

— Как же так? — растерялась мама. — На улице мороз, а вы вместо чая холодную воду пить будете?

Вот те раз, примечаю, мать с ней на «вы»! Впервые такое слышу. Ну, сидим, как три дурака. Я чай пью с печеньем, мать трещит без умолку про мою ногу и про затылок гудящий, а Макина воду потягивает.

Насчет головной боли я не соврал и теперь не знал, как от их внимания отделаться. Лиза очень серьезно стала выспрашивать про всякие там симптомы: как с утра болит и как вечером, и говорили ли врачу, а под конец заявила, что есть такие методики — без лекарств боль останавливать.

— Если не возражаешь, — говорит, — я могу попробовать тебе помочь, я немножко изучала акупунктуру...

Еще много умных слов наговорила. Я тут же представил, как она начнет своими толстыми пальцами меня по ушам тереть, а мать потом всем раззвонит, какая у Саши замечательная новая девушка, и от этого у меня башка снова и еще сильнее разболелась.

Но до лечения, слава богу, дело не дошло, потому что на кухню приперся Сережа, в майке и рваных шлепанцах, и спросил, кто это звонил.

— Это к Саше девочка зашла, — радостно откликнулась мать и привстала зачем-то, словно хотела одному чуду-юду другое представить. Но как привстала, так назад и плюхнулась, мне ее даже жалко стало.

Потому что Сережа обвел нас сонным взглядом, почесал щетину и почавкал назад, к своему любимому дивану. Я уже хотел, мысленно, обозвать его скотиной, но тут до меня докатило.

Этот придурок Макину не заметил.

Он слышал, как звенел звонок, слышал наш треп, а когда поднял зад с лежбища и добрался до кухни, словно ослеп. То есть он, конечно, не ослеп, таким козлам ничего не делается, но Лизу он пропустил, как пустое место. А она минералку потягивает, кивает маме своим носиком-пуговкой и делает вид, что Сережу тоже не заметила. Это ж какую выдержку надо иметь, чтобы вот так, спокойно, хамство пропустить.

И тут я ее снова зауважал. И почти позабыл про наши с Гошкой похождения и про то, как за окнами ее подглядывал. Я сказал себе, что это наверняка непросто — всю жизнь слышать, как тебя обзывают Жиртрестом, или Корейкой, или еще как-нибудь. Всегда ходить и знать, что за спиной ржут и мажут мелом портфель и никогда не позовут на танцы... Какой надо кремневый характер выработать, чтобы таких козлов, как наш Сережа, в ответ не замечать!

И мы поперлись на выставку, хотя мне эти художники были до лампочки. Но с Макиной оказалось страшно интересно. Мне, наверное, до нее бабы тупые попадались: единственная, кого я слушал разинув рот, — это географичка в прежней школе. Она так классно рассказывала и про древних инков, и про пирамиды, и про всякие загадочные камни, разбросанные в джунглях, что у нее на уроках никто не спал и не трепался. Напротив, когда на перемену звонили, все просили еще рассказать.

С Лизой было не совсем так, она же не училка, но тоже клево доносила тему. Я даже картины эти, на выставке, перенес почти без потерь, и голова болеть перестала. Макина знала про краски и про художников раз в сто или в тысячу больше, чем я. Если честно, я из художников знал только Шишкина и еще этого... Ну, который богатырей нарисовал.

Но Лиза ухитрилась повернуть все так, что я себя ни разу тупарем не ощутил. Наоборот, мне вдруг стало совсем не зазорно спрашивать, что да как. Часа два мы бродили от холста к холсту, и я точно на десяти выставках разом побывал. В башке, правда, такая каша началась — спасайся кто может! Макина про каждого художника знала столько, будто жила с ними по соседству, — и про стили, и про манеру, и про рамки, и про полутени всякие...

Я спрашивал, спрашивал, аж язык устал, а она, как ни в чем не бывало, без всякого зазнайства такие тонкости выдает, что не каждый экскурсовод дотюмкает. А потом оказалось, что она не одна говорит, а я вроде как в беседу втянулся и тоже свои мнения пытаюсь излагать. Ну, смех да и только! И чем дольше мы базарим, тем меня сильнее на треп пробивает.