Книга Дальтоник - Алексей Слаповский

— Ладно, ладно! — нетерпеливо согласился Карчин. — Вы какое-то влияние вообще имеете на него?

— Смотря в каких вопросах. Дети, как вы знаете, даже родных отцов мало уважают. То есть они могут формально уважать, втайне или неосознанно любить, но у детей свой мир. Как я заметил, для ребенка самое трудное — признать свою неправоту.

— Только теории мне тут не надо! Неправота! Он деньги сп.., при чем тут неправота?

Геран хотел ответить, но не успел.

7

Их прервали: из машины вышли Ломяго и Чугреев, держа с двух сторон Килила.

— Плохо — детских наручников не делают, — говорил Ломяго. — Попробуй только рыпнуться! — предупредил он Килила.

— Очень надо...

Милиционеры решили пройти там, где бежал Килил и где по пути мог в каком-нибудь укромном месте спрятать сумку. На рынке таких мест не оказалось: по сторонам павильоны, которые не так давно благоустроили — застеклили единообразным способом, чтобы внутри было пространство между дверью и прилавками, как в нормальных магазинах, чтобы покупатели все ясно видели, а не общались с продавцами через амбразуры окошек, как раньше. Правда, хозяева уже устроили по-своему: двери многих павильонов закрыты, а в них — привычное окошко. Ибо покупателю абсолютно ни к чему видеть товар, откуда и какой его берут и как взвешивают. Все на витрине — выбирай на здоровье.

Тут бросить негде. Разве что вон в ту груду картонных ящиков.

Милиционеры и Карчин обследовали груду. Ничего.

Пошли дальше. Дальше везде голый асфальт. Ни урн, ни бурьяна, ничего такого, куда можно спрятать, до самой автостоянки. Там походили вдоль забора. Вошли на территорию. Обошли вагончик-сторожку. Наткнулись на трубу. Ломяго заглянул в нее.

— Фонарика нет?

Самир, наблюдавший за происходящим, сделал знак брату, тот вынес фонарь. Ломяго посветил внутрь, посмотрел.

— Пусто...

После него посмотрел для проверки и Чугреев.

А потом посмотрел и Карчин.

— Ну что, однояйцевые! — обратился Ломяго к хорошо знакомым ему Самиру и Расиму. — Влопались вы!

— Это почему? — спросил Самир.

— Потому! Этот у вас работает? — кивнул Ломяго в сторону Герана.

— И что?

— А то, что его сын виноват. По закону отвечает отец. А отец работает у вас. Улавливаете логику?

Конечно, никакой логики в словах Ломяго не было, и Расим хотел было указать на это, но Самир опередил его. Лучше согласиться с небольшой глупостью, чтобы не спровоцировать глупость большую. Он сказал:

— Мы помочь готовы, если что.

А Чугреев спросил Ломяго:

— У них обыск делали?

— Я смотрел, но еще не помешает, — ответил за Ломяго Карчин.

Милиционеры вошли в вагончик и тщательно все обшарили. После этого ходили по территории, заглядывая во все углы. Тщетно. Чугрееву все это надоело, и он пошел о чем-то говорить с братьями. Наверное, решил напомнить их недавние слова о готовности помочь. Он всегда был человек горячий, но быстро остывающий и предпочитающий синицу в руках журавлю в небе, хотя однажды, выпив, приставал к Дяткину, оперу с университетским образованием, с требованием объяснить: а чем, собственно, журавль лучше синицы? Синица, она симпатичная вполне птичка. В клетку посадил и пусть себе чирикает. А журавль что? Зажарить его, что ли? Не слыхал, чтобы журавлей ели. Да и зачем? Есть курица, гусь, утка. Утка с яблоками — вещь. Вот говорят: дичь! Помещики стреляли, дворяне и секретари КПСС. Ну, охотился он с братом двоюродным, тот тоже поместье себе завел, разбогатев. Двух уток подстрелили и этого... Как его. Ну, такой... С носом. Жидовское такое названьице типа вальштейн, что ли...

— Вальдшнеп, — уточнил всезнающий Дяткин.

— Точно. Вальшнеп. Так вот. Потом зажарили этих уток — и что? Жрать нечего фактически, мясо рыбой и тиной воняет. А тоже — дичь!

Итак, Чугреев пошел беседовать с братьями, а Ломяго, уже всерьез злясь, сказал Килилу:

— Ну пацан, довел ты меня! Последний раз спрашиваю: куда дел?

— Не брал! — ответил Килил.

— Поехали с нами тогда. Посидишь там, подумаешь.

— Он несовершеннолетний, — сказал Геран. — Разве это можно?

— Можно, — заверил его Ломяго. — Еще как можно! Кстати, папаша приемный, документы дай глянуть.

Только сейчас Геран вспомнил, что незнакомый милиционер унес с собой его паспорт, и сказал об этом Ломяго.

— Так! — удовлетворенно сказал лейтенант. — Мы и без документов, к тому же!

— Забрал ваш коллега, я же говорю.

— Откуда я знаю, забрал или не забрал?

— Вот он видел.

— Я не видел, — отрекся Карчин.

Геран возмутился, хотя и продолжал говорить почти ровно и с улыбкой:

— Послушайте, вы же интеллигентный человек, как вы можете? У меня хорошая память, я помню, как давал ему паспорт, а вы стояли рядом и смотрели!

— Откуда я знаю, что вы ему давали? Мне до этого было?

Геран понял. И сказал ему и милиционеру:

— Ясно. В оборот меня хотите взять?

— А не нравится — подействуй на своего щенка! — посоветовал Ломяго. И нагнулся к Килилу. — Сейчас и папашу твоего засадим тоже, хорошо это будет?

Килил, глядя в землю, сказал:

— Он мне не отец.

— Фактически не отец, а юридически отец. Понял — или объяснить?

Килил понял, но его это не интересовало. Он был удивлен, что сумки не оказалось в трубе. Он туда ее кинул, он слышал, как она там упала. Куда же делась? Взяли Самир и Расим? Как догадались? Чем достали? Он-то, Килил, уже придумал: найти длинную палку, вбить гвоздь в конец, загнуть. Или они уже это сообразили? А если так, то признаваться нельзя ни в коем случае, это теперь получается — чужую вину на себя взять. Пусть хоть убивают, гады.

А Чугреев вел беседу с братьями:

— Что получается, уважаемые? У вас и так тут неизвестно что творится, половина людей без регистрации, я точно знаю. А теперь еще и воров пригрели. И зачем мне на своей территории это терпеть, объясните, пожалуйста?

Расим хмуро смотрел в окно, сдерживаясь. Он терпеть не мог эту русскую привычку прикрывать личный интерес служебным. Все люди, все жить хотят, скажи, сколько тебе надо, возьми и уходи!

А Самир кивал, соглашаясь с Чугреевым. Вздохнул:

— Мы стараемся порядок смотреть всегда. Претензий никогда нет. А что этого человека сын своровал, мы за чужими детьми не можем смотреть. У меня своих трое детей, никогда никто не украдет. Украдет — руку отрублю сразу. У нас чужое никогда не возьмут, даже если просто лежит. (Конечно, он имел в виду — чужое у своих. У чужих чужое брать — не грех.)