Книга Семейное дело - Фридрих Незнанский

— Правильно, — одобрил Сумароков. — Терроризм никто бы тебе все равно не доверил. Зелен еще.

Глава 7 Нинель Петровна идеализирует прошлое

— Я сразу узнала вас, Александр Борисович, вы были на поминках. Вы меня, позвольте считать, спасли, когда Илья и Роланд затеяли скандал… Нет-нет, не отпирайтесь, так и было! Спасибо! Какая любезность со стороны работника прокуратуры. Коля был бы польщен… То есть что я несу, если бы Коля был жив, в вашем визите отпала бы надобность… Но жаль, что вы не познакомились. Мне кажется, вы понравились бы друг другу. Вы чем-то похожи: мужественные и деловые.

Александру Борисовичу Турецкому давненько не доводилось встречать таких полных… нет, таких элегантных… нет, таких полных и элегантных одновременно женщин, как вдова художника Скворцова. Нинель Петровна как-то сразу освоилась в его кабинете: немедленно разместив пышные бедра на стуле, почти вызывающе задрапировалась в складки своего зелено-фиолетового просторного одеяния и попросила разрешения курить. В ответ на удивленный взгляд старшего помощника генпрокурора мать четверых детей с ослепительной улыбкой призналась, что дома ей, среди всей этой ребятни, редко выдается возможность покурить, но сейчас, когда ее начнут расспрашивать о подробностях преступления, не обойтись без сигареты. Александр Борисович имеет право спрашивать о чем угодно, но лично она попросила бы оказать ей любезность и не расспрашивать, какое впечатление на нее произвело тело мужа, когда она забирала его из морга…

Турецкий не перебивал ее, просто смотрел, отмечая и отсутствие нескольких зубов, которое выдала улыбка, и нервозное подрагивание сжимающих сигарету пальцев с квадратными ногтями.

— Нинель Петровна, а те двое друзей вашего покойного мужа, которые затеяли скандал на похоронах, — они часто ссорятся? — задал он совершенно не тот вопрос, который она имела основание ожидать.

— Н-ну, как вам сказать… да, часто. В последнее время — всегда, при каждой встрече. Я думала, хотя бы смерть Коли их образумит.

— Насколько я понимаю, они дружили с вашим мужем по отдельности и не ладили между собой?

— А вот здесь вы ошиблись, Александр Борисович. Я понимаю, ошибиться легко — тому, кто не знал нас раньше. В 1985 году, когда мы познакомились…

Социологи в недоумении разводят руками, сталкиваясь с необъяснимым феноменом: во времена перестройки кривая смертности граждан СССР резко пошла вниз! Некоторые заядлые трезвенники приписывают это достижение горбачевской антиалкогольной кампании; однако, если учесть, сколько людей умерло от употребления антифриза и некачественного спирта, общее увеличение популяции не находит даже такого примитивного объяснения.

Что касается Нинель Петровны, она убеждена: в это замечательное время — самое замечательное в ее жизни — наполненный надеждами воздух был настолько пьянящим, что не давал умереть. Он рождал жажду необыкновенного, он приносил чудесные ароматы экзотических цветов, он внушал уверенность, что стоит прожить еще чуть-чуть. Вот-вот на земле должно было появиться нечто светлое и хорошее, поэтому никак нельзя было ложиться в могилу, не посмотрев на это хотя бы одним глазком… Идеальное мировосприятие носилось в воздухе эпохи.

Или так представляются Неле те годы из-за того, что это было время ее молодости?

Нинель — имя вполне идеологически выдержанное: «Ленин», прочитанное наоборот. Но родители, когда награждали им новорожденную девочку, о Ленине не думали: просто дали дочери красивое, с намеком на заграничность, имя. Нинелью ее, если разобраться, никто и не звал. Не звали даже Ниной: все только Нелей, Нелечкой. Из трех сестер родители ее больше всех любили и баловали. Потом, правда, отец сокрушался о том, что «избаловали, ох, Нельку!», а мать запоздало грозила надрать уши за то, что любимое дитя школьной программе предпочитает самостоятельное чтение, а учителей и родителей авторитетами не признает. Надирание ушей не состоялось, а рано созревшая семнадцатилетняя красотка сбежала из Москвы вслед за людьми, которые были для нее по-настоящему авторитетны, на фестиваль брейк-данса в Калининграде.

В те годы фестивали — и не только брейк-данса — вспыхивали и перемещались по всей стране, и стоило лишь подождать, когда очередное мероприятие развернется в Москве. Но, во-первых, молодость не умеет ждать, а во-вторых, молодость жаждет приключений. А невиданный доселе Калининград, бывший Кенигсберг, был настоящим приключением. Готические шпили. Средневековые мостовые. Зеленые лужайки и живые изгороди. Кафе, где к кофе подают марципаны. А главное — безбрежная молодежная свобода, о которой приходилось только мечтать в чопорной, азиатской, связанной по рукам и ногам Москве. Неля днем бродила без устали по городу в компании таких же приезжих, как она, завязывала ни к чему не обязывающие, но радующие душу знакомства, а по вечерам отправлялась на фестиваль.

Фестиваль даже на фоне свободного и свободолюбивого Кенигсберга виделся государством в государстве — отдельной страной, хрупкой, яркой и недолговечной, как бродячий цирк. Ломаные, насекомьи, искусственные движения танцоров казались Неле любопытными, но не привлекали всерьез, хотя она отдавала себе отчет, что за каждым из этих изощренных движений стоят многочасовые тренировки. Она не бредила танцорами, как другие девушки из групп поддержки, приехавшие, как и она, из других городов — вслед за кумирами. Нелю привлекали декорации. Они-то и придавали фестивалю брейкеров вид обособленного неземного зрелища, обиталища избранных. Эти необычно яркие краски… эти буквы, которые нарисованы такими выпуклыми, что едва не падали с холста… Неля немного рисовала, так что могла оценить то, как это было сделано. Если большинство ее ровесниц преклонялись перед теми, кто выступал на сцене, она, не по годам проницательная, отдала сердце тем, кто эту сцену создал.

Первым, кто с ней познакомился, был Роланд Белоусов: из этой неразлучной троицы («тройни» — шутили на их счет) он всегда был и остался самым контактным, легко сходящимся с людьми — правда, легко и рвущим связи… Все участники фестиваля (позднее — все райтеры Москвы и Питера) знали его как Колобка: дело было не в телесной полноте — самым полненьким из них был скорее Илья, — а в той гладкости и округлости, которая предполагается у сказочного персонажа, который и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и в дальнейшем с фольклорной простотой завязывал отношения с разнообразнейшими животными, хищными и прекрасными, катясь сквозь дебри житейского леса. Красавец Коля Скворцов — можете не верить, Александр Борисович, но в молодости покойный муж был по-настоящему красив — носил прозвище Птах, в котором объединились птичья фамилия Николая и имя древнеегипетского бога — создателя миров. Илья, коренастый, застенчивый и угрюмый, с упрямой круглой головой, был известен под именем Фантомас; почему — она не знает: раньше принимала это как само собой разумеющееся, а теперь уже как-то неловко спросить о причине давнего прозвища седого, строгого Илью Михайловича…

Все они были старше Нели: Коле, самому старшему, исполнилось двадцать пять. И путь к граффити у них был разный. Николай был профессиональным художником, искателем новых форм, Илья и Роланд, которого ей до сих пор привычней звать Ролкой, начали познавать мир искусства непосредственно с райтерского мастерства. Они, собственно, и были зачинателями граффити в России — не они одни, но и они тоже. Как и другие, жадно рассматривали фотографии поездов нью-йоркской подземки, преображенных райтерами, договаривались с матросами дальнего плавания, с уезжающими за границу знакомыми, чтобы получить клочки информации о своем увлечении. Худо ли, бедно, но вопреки всем препятствиям дело набирало обороты, и первые граффити разукрасили стены Калининграда, Риги, Ленинграда — смел ли тогда кто-нибудь подумать, что его вновь назовут Санкт-Петербургом? Эти культурные столицы, отдаленные от политизированной Москвы, были восприимчивы ко всему новому. Первым райтерам помогал Латвбытхим, первым в СССР освоивший выпуск краски в аэрозоли. Илья вспоминает, что когда он приехал в Ригу и увидел первый пис, то немедленно побежал в ближайший магазин, накупил баллончиков с аэрозольной эмалью и накинулся на взывающую к пересотворению стену, одержимый одним желанием: рисовать, рисовать, рисовать!