Книга Девочка на шаре - Марина Друбецкая

Во все подробности Нина Петровна Ожогина не посвящала, только сказала по телефону:

— Голову свою от этой проблемы освободи — через неделю будет тебе сценарный план, хорошо, если не в стихах. Поймали-окрутили! Будет звонить и просить вторую часть аванса — до получения рукописи ни копейки!

— Да ты просто Марья-искусница.

— Это точно. Я скоро буду. Ты уж дождись меня, Саша… — В трубке что-то зашуршало и возникла пауза, отчасти двусмысленная, но связь быстро восстановилась, и она закончила: — …дождись с открытием нового павильона.

— Конечно, Нина…

«…Нина…» Александр Федорович растерянно смотрел на телефонную трубку, где шуршал прощальный голосок телефонистки: «…Разговор окончен, господин Ожогин? Разъединяю? Наша компания предлагает новую услугу — музыкальный дивертисмент по телефону в момент ожидания или прощания с абонентом». Его близость с Ниной Петровной отчасти продолжала его удивлять. В ней, в этой близости, совсем не было того душевного трепета, той пронзительной необходимости, когда и голова кружится, и все готов бросить, только бы быть рядом. Но никогда никто так просто о нем не заботился — не в домашних хлопотах, конечно, что и без Зарецкой было устроено, но в его не до конца пока ясных делах, в которых он до сих пор чувствовал пугающую неуверенность, проистекающую от очевидного превосходства фантазии над реальностью. А при таком расположении сил опасность очевидна. Нина принимала решения холодно и продуманно. Чудно, но иногда и ночью, обнимая его, она могла приостановиться, положить руку ему на лоб и спросить:

— Постой-ка, Саша, о чем ты сейчас думаешь?

— Да, понимаешь… — Он сговорчиво отстранялся от ее мягкого плеча и простодушно пускался в размышления. — Павильоны почти готовы, а сценариев нет. К Рождеству не успеем с премьерами и, стало быть, прогорим. А инвесторам надо деньги возвращать. Заказали дорогие сценические механизмы, а они все не идут из Германии. Что делать? Посылать туда Чардынина?

Нина Петровна смирилась с тем, что любовная отрада даже в самые трепетные минуты занимала голову Ожогина лишь отчасти. Зарецкая тоже отодвигалась, останавливая свой пыл, опиралась голым локтем о подушку и мирно пускалась в объяснения — как можно решить вопрос с механизмами, откуда возьмутся сценарии, как рекламировать актеров… В любви она не торопилась, не принуждала. Ему даже казалось, что в этом она относится к нему слишком по-свойски. Но и удобство свое тут присутствовало. Иногда через несколько минут после тихих ласковых слов и затухающих поцелуев они уже зажигали настольную лампу, садились в халатах около стола и разбирались в бумагах и прожектах, обсуждали, куда кто поедет на следующий день. В эти минуты он не замечал, как она смотрит на его широкую ладонь, скользящую по чертежам и бумагам.

Все в нем возбуждало ее. Большое тело, мужицкие руки с нестройными сильными пальцами, медвежья постановка плеч, быстрая усмешка с проблеском влажных белых зубов, и то, как склонял голову к правому плечу, когда слушал, и то, как откидывал ее назад, когда хохотал, и сонное выражение лица в минуты сосредоточенности, и неторопливость движений, мгновенно, когда речь заходила о деле, перерастающая в стремительность. В романе для барышень написали бы, верно: «Она сгорала от страсти». Она действительно сгорала от страсти, той последней страсти немолодой женщины, в которой поровну жадности, обреченности и материнского чувства. А еще — необходимости скрывать свою любовь. Зарецкая следила за малейшими перепадами его настроения и, заметив озабоченность или удрученность на его лице, тут же подставляла костыль своей помощи. «Нина Петровна у нас как карета с красным крестом», — заметил как-то Чардынин.

Иногда Ожогин ловил ее немигающий взгляд — настойчивый и требовательный. «Ты — мой! — говорили ее глаза. — Не принадлежи себе — принадлежи мне! Не будь собой — будь частью меня!» Ожогин вздрагивал, поймав этот взгляд, в котором была опасная сладостная манкость. Вздрагивал и ежился, боясь поддаться гипнозу, а она, заметив, что он смотрит на нее, отводила глаза и улыбалась. «Почудилось!» — с облегчением думал он и начинал болтать всякую ерунду.

— Странно представить, Нина, что ты столько лет служила на сцене. Актрисы — они… они не такие, — сказал ей как-то Ожогин.

— Кинодивы и театральные — это совсем разное, Саша. Да еще в нашем Малом театре. Это, знаешь ли, с семнадцати лет как крестьянский труд, только с огурцами еще разговаривать надо. Одна пьеса, вторая, третья, пятнадцатая — учи, голос тренируй, с партнерами не ссорься. Гастроли — та же страда, с позволения сказать. Вот и молотишь с утра до вечера. Отец мой так жил, и я ничего другого не знала. Романтики мало. Я до первых ролей шла почти двадцать лет, а когда получила, все уже, знаешь ли, наскучило.

— Все?

Она улыбнулась и промолчала.

…После телефонного разговора с Зарецкой Ожогин стоял на веранде и расслабленно улыбался. Пасьянс снова стал сходиться. Ожогин, как говорится, вошел в реку второй раз — народная мудрость гласит, что нельзя, что волны зальют с головой, однако нет, вроде получается. Получается! Он потянулся так, что захрустели суставы. Ушла вялость, которую он ощущал последние дни. Море больше не дымилось ядовитыми испарениями. Лилии не душили своим запахом. Солнце не жгло затылок. Он раскинул руки, словно хотел взлететь.

Глава 4

У Ленни рождается новая идея

Зажав под мышкой рулон бумаги, Ленни выходила из крошечного магазинчика фотографических принадлежностей, располагавшегося на первом этаже старого дома близ Пречистенки, магазинчика, в котором несколько месяцев назад ее возлюбленный объявил о своем отъезде — ноги сами носили ее по адресам их свиданий, а этот был еще и адресом ее скорби, место вдвойне манкое, — как вдруг кто-то окликнул ее. Знакомое лицо! Евграф Анатольев, устроитель футуристических выставок, в которых она неизменно принимала участие.

— Мадемуазель Оффеншталь! Леночка! Вот приятный сюрприз! — заверещал Анатольев, подкатываясь к Ленни на своих коротеньких ножках и всем своим видом выражая неуемную радость. — Я, кстати, к тебе собирался — вот ведь совпадение! — Анатольев был со своими подопечными на «ты», что добавляло семейственности. — Мне, душа моя, незамедлительно нужны снимочки с величайших съемок Сергея Борисовича Эйсбара! Ведь у тебя целый портфель, не так ли? Надо бы под его индийские грядущие победы сделать выставочку. Да и тебя прославим заодно — а то застрянешь в пропаганде стульев и вилок, и художник в тебе сдохнет, дорогая! Художника внутреннего надо защищать — даже тех гномов, которые живут в таких худышках, как ты! — Он уже держал ее под локоток и увлекал в ближайшее кафе, где буфетчик, как по команде, наливал коньяк в пузатый бокал. — Воспламенюсь глотком интриги и сброшу лишние вериги! — провозгласил Анатольев и хлебнул коньяка, запивая тост. — Хочешь, — он мигнул в сторону бокала, — …с горячим молоком? А то не дойдем!

Ленни кивнула. С Анатольевым было легко, да и о выставке следовало подумать. А вдруг Эйсбар на нее приедет? Ну как солдат — на побывку. Вдруг?!

— А куда мы должны дойти? — спросила она, отхлебнув молока.