Книга Иствикские ведьмы - Джон Апдайк

Александра с облегчением поняла, что он ей совсем не нравится. Настырный, грубый и болтливый. То, что он скупил ее фигурки в «Голодной овце», было равно похищению, и теперь требуется срочно обжигать в печи еще одну партию раньше, чем она рассчитывала. Давление, которое оказывала на нее его личность, усилило спазмы в животе, они начались еще утром, на несколько дней раньше срока; один из признаков рака – нарушение менструального цикла. К тому же она усвоила еще на Западе прискорбную неприязнь к индейцам и латиноамериканцам, а на ее взгляд, Даррил Ван Хорн казался и вовсе неумытым.На коже были почти различимы черные крапинки, как на автотипии рисунка. Он обтер губу тыльной волосатой стороной руки, губы вздрагивали от нетерпения, в то время как она искала честный, но вежливый ответ. Иметь дело с мужчинами – значит, напрягаться, – тяжелая, неприятная работа, а она ленилась.

– Не хочу быть еще одной Ники де Сент-Фалль, – сказала Александра. – Хочу оставаться сама собой. Они убедительны, как вы выразились, оттого, что малы и умещаются на ладони.

Кровь прилила к лицу, оно горело. В душе она посмеялась над своим волнением, когда поняла, что человек этот обманщик и одна видимость. За исключением денег, они реальны.

Маленькие слезящиеся глазки казались воспаленными.

– Но вы-то что представляете собой, Александра? Узко мыслите, немного трусите. Вы сами не даете себе шанса, не видите дальше сувенирной лавки. Не могу поверить, что вас так мало ценят – жалкие двадцать баксов, а вам стоит задуматься о пятизначных цифрах.

«Вульгарный тип из Нью-Йорка, – подумала Александра. – Бедняга, оказаться в такой утонченной провинции!» Вспомнился дымок из трубы, каким тонким и привлекательным он ей показался, и она великодушно спросила:

– Как вам нравится новый дом? Хорошо устроились?

– Черт знает что. Работаю допоздна. Идеи приходят в голову ночью, а каждое утро в четверть восьмого являются эти проклятые рабочие! С их чертовыми транзисторами! Прошу прощения за выражение.

Казалось, он и впрямь нуждался в прощении, об этом свидетельствовал каждый неловкий, слишком поспешный жест.

– Вы должны приехать и посмотреть, – сказал он. – Мне нужен совет. Я всю жизнь снимал квартиры, где решали за меня; а подрядчик у меня просто негодяй.

– Джо?

– Вы его знаете?

– Его все знают, – ответила Александра. Этому чужаку стоит дать понять, что оскорблять местных жителей – не лучший способ обзавестись друзьями в Иствике.

А его болтливый язык молол без смущения:

– Он всегда носит эту дурацкую шляпу?

Она вынуждена была кивнуть в знак согласия, но улыбаться не стоило. У нее самой иногда бывали галлюцинации: ей казалось, что на Джо надета шляпа и тогда, когда они занимаются любовью.

– Как к нему ни зайдешь, он ушел завтракать, – сказал Ван Хорн. – Все его разговоры только о том, как «Ред Сокс» опять смазали подачу и как у «Пэтс» все нет защиты при проходе. Да, а тот старик, что делает пол, тоже, я вам скажу, не волшебник. Половину бесценной плитки из Теннеси, по существу мраморной, выкладывает изнанкой наружу, где видны следы пилы. На Манхэттене эти сапожники, которых здесь называют рабочими, не удержались бы и одного дня. Я не нападаю, вижу, вы думаете: «Какой сноб», и догадываюсь, что у этих провинциалов не много работы, разве что сооружать курятники; и не мудрено, в таком странном штате. Эй, Александра, между нами, я без ума от вашего высокомерного замороженного вида, когда вы обороняетесь и не знаете, что сказать. А у вас миленький носик.

К ее удивлению, он дотронулся до маленького раздвоенного кончика носа, из-за которого она комплексовала, так быстро и легко, что она сама себе не поверила бы, если бы не ощутила прохладного прикосновения.

Он ей не просто не нравился, она его ненавидела. Но все-таки стояла и улыбалась, чувствуя, что попалась, и ее поташнивало, она прислушивалась, что ей подскажет нутро.

К ним подошла Джейн Смарт. Она выступала в концерте и поэтому была единственной женщиной в длинном вечернем платье из блестящего светло-серого шелка, отделанном кружевом. Пожалуй, она даже походила на невесту.

– Ах, la artiste, – воскликнул Ван Хорн и схватил ее руку, не для пожатия, а как маникюрша, рассматривая ее на своей широкой ладони, затем отпустил, так как ему нужна была левая, жилистая рука с блестящими костными мозолями там, где пальцы давили на струны. Он нежно держал ее левую руку между своими волосатыми кистями, изобразив сандвич. – Какая интонация, – сказал он. – Какое вибрато и полет фантазии. Думаете, я ужасный безумец, но я разбираюсь в музыке. Только она заставляет меня чувствовать собственное несовершенство.

Темные глаза Джейн загорелись, просто засияли.

– Вы считаете, что моя игра не жеманна? – спросила она. – А наш руководитель твердит, что у меня жеманная интонация.

– Какой тупица, – произнес Ван Хорн, вытирая уголки рта. – У вас есть четкость, при чем здесь жеманность. Четкость должна присутствовать там, где начинается страстное увлечение музыкой. Без четкости beacoup de rien [15], а? Даже большой палец, вы давите на него там, где большинство мужчин сильно ударяет по струнам, ведь давить очень больно. – Он поднес ее левую руку к глазам и погладил большой палец. – Видите? – обратился он к Александре, в восхищении размахивая рукой Джейн, словно неживой. – Вот эта прекрасная мозоль.

Джейн отдернула руку, чувствуя, что на них устремлены все взгляды. Священник унитарной церкви Эд Парсли тоже наблюдал за этой сценой.

Возможно, Ван Хорн смаковал реакцию публики, когда театральным жестом отпустил левую руку Джейн и, под ее удивленным взглядом, схватил, чтобы пожать, правую, беспечно опущенную вдоль тела.

– Вот эта рука, – почти кричал он. – Подумать только, эта рука и есть ложка дегтя в бочке меда. Ваш смычок. Боже! Ваше спиккато звучит, как маркато, ваше легато прерывисто. Дорогая, вы нанизываете музыкальные фразы, вы не просто играете ноты, одну за другой, тра-ля-ля, вы играете фразы, вы передаете человеческие муки!

Аккуратный правильный ротик Джейн широко открылся, словно в беззвучном крике. Александра увидела, как слезы образовали вторые линзы на ее глазах, которые вблизи казались совсем светлыми, прямо орехового цвета.

Подошел преподобный Парсли. Моложавый мужчина, словно отмеченный роком – его лицо было красиво, но как бы искажено кривым зеркалом, слишком длинное от баков до ноздрей, будто его постоянно вытягивали вперед, а очень полные чувственные губы упорно улыбались, как у человека знающего, что он не туда попал, не на ту остановку на автобусной станции, в стране, языка которой он не знает. Хотя ему и было всего за тридцать, он уже вышел из того возраста, чтобы, как какой-нибудь накачавшийся наркотиками мойщик стекол, принимать участие в демонстрации за мир, и это усиливало его чувство неприкаянности и неполноценности, хотя он всегда организовывал марши, и дежурства, и чтения и предлагал своим прихожанам позволить превратить их красивую старинную церковь в приют, поставить там койки, плиты и биотуалеты для толп молодых людей, уклоняющихся от воинской службы. Вместо этого здесь проводились культурные мероприятия на хорошем уровне, акустика в церкви оказалась изумительной, в старину строители, наверное, знали секреты. Но Александра, выросшая в пустынной местности со следами, оставленными съемками сотен ковбойских фильмов, склонна была считать, что прошлое часто романтизируют, что, когда оно было настоящим, оно обладало той же странной пустотой, которую мы ощущаем сегодня.