Книга Записки из мертвого дома - Федор Достоевский

– Это не за чай, – отвечал поляк. – Они злятся на вас за то,что вы дворянин и на них не похожи. Многие из них желали бы к вам придраться.Им бы очень хотелось вас оскорбить, унизить. Вы еще много увидите здесьнеприятностей. Здесь ужасно тяжело для всех нас. Нам всех тяжелее во всехотношениях. Нужно много равнодушия, чтоб к этому привыкнуть. Вы еще не развстретите неприятности и брань за чай и за особую пищу, несмотря на то, чтоздесь очень многие и очень часто едят свое, а некоторые постоянно пьют чай. Имможно, а вам нельзя.

Проговорив это, он встал и ушел из-за стола. Через несколькоминут сбылись и слова его…

III

Первые впечатления

Только что ушел М-цкий (тот поляк, который говорил со мною),Газин, совершенно пьяный, ввалился в кухню.

Пьяный арестант, среди бела дня, в будний день, когда всеобязаны были выходить на работу, при строгом начальнике, который каждую минутумог приехать в острог, при унтер-офицере, заведующем каторжными и находящемся востроге безотлучно, при караульных, при инвалидах – одним словом, при всех этихстрогостях совершенно спутывал все зарождавшиеся во мне понятия об арестантскомжитье-бытье. И довольно долго пришлось мне прожить в остроге, прежде чем яразъяснил себе все такие факты, столь загадочные для меня в первые дни моейкаторги.

Я говорил уже, что у арестантов всегда была собственнаяработа и что эта работа – естественная потребность каторжной жизни; что, кромеэтой потребности, арестант страстно любит деньги и ценит их выше всего, почтинаравне с свободой, и что он уже утешен, если они звенят у него в кармане.Напротив, он уныл, грустен, беспокоен и падает духом, если их нет, и тогда онготов и на воровство и на что попало, только бы их добыть. Но, несмотря на то,что в остроге деньги были такою драгоценностью, они никогда не залеживались усчастливца, их имеющего. Во-первых, трудно было их сохранить, чтоб не укралиили не отобрали. Если майор добирался до них, при внезапных обысках, тонемедленно отбирал. Может быть, он употреблял их на улучшение арестантской пищи;по крайней мере они приносились к нему. Но всего чаще их крали: ни на когонельзя было положиться. Впоследствии у нас открыли способ сохранять деньги сполною безопасностью. Они отдавались на сохранение старику староверу,поступившему к нам из стародубовских слобод, бывших когда-то Ветковцев… Но немогу утерпеть, чтоб не сказать о нем несколько слов, хотя и отвлекаюсь отпредмета.

Это был старичок лет шестидесяти, маленький, седенький. Онрезко поразил меня с первого взгляда. Он так не похож был на других арестантов:что-то до того спокойное и тихое было в его взгляде, что, помню, я с каким-тоособенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкимилучистыми морщинками. Часто говорил я с ним и редко встречал такое доброе,благодушное существо в моей жизни. Прислали его за чрезвычайно важноепреступление. Между стародубовскими старообрядцами стали появляться обращенные.Правительство сильно поощряло их и стало употреблять все усилия для дальнейшегообращения и других несогласных. Старик, вместе с другими фанатиками, решился«стоять за веру», как он выражался. Началась строиться единоверческая церковь,и они сожгли ее. Как один из зачинщиков старик сослан был в каторжную работу.Был он зажиточный, торгующий мещанин; дома оставил жену, детей; но с твердостьюпошел в ссылку, потому что в ослеплении своем считал ее «мукою за веру». Проживс ним некоторое время, вы бы невольно задали себе вопрос: как мог этотсмиренный, кроткий как дитя человек быть бунтовщиком? Я несколько раззаговаривал с ним «о вере». Он не уступал ничего из своих убеждений; но никогданикакой злобы, никакой ненависти не было в его возражениях. А между тем онразорил церковь и не запирался в этом. Казалось, что, по своим убеждениям, свойпоступок и принятые за него «муки» он должен бы был считать славным делом. Нокак ни всматривался я, как ни изучал его, никогда никакого признака тщеславияили гордости не замечал я в нем. Были у нас в остроге и другие старообрядцы,большею частью сибиряки. Это был сильно развитой народ, хитрые мужики,чрезвычайные начетчики и буквоеды и по-своему сильные диалектики; народнадменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высочайшей степени. Совсем другойчеловек был старик. Начетчик, может быть, больше их, он уклонялся от споров.Характера был в высшей степени сообщительного. Он был весел, часто смеялся – нетем грубым, циническим смехом, каким смеялись каторжные, а ясным, тихим смехом,в котором много было детского простодушия и который как-то особенно шел ксединам. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что по смеху можно узнатьчеловека, и если вам с первой встречи приятен смех кого-нибудь из совершеннонезнакомых людей, то смело говорите, что это человек хороший. Во всем острогестарик приобрел всеобщее уважение, которым нисколько не тщеславился. Арестантыназывали его дедушкой и никогда не обижали его. Я отчасти понял, какое мог ониметь влияние на своих единоверцев. Но, несмотря на видимую твердость, скоторою он переживал свою каторгу, в нем таилась глубокая, неизлечимая грусть,которую он старался скрывать от всех. Я жил с ним в одной казарме. Однажды,часу в третьем ночи, я проснулся и услышал тихий, сдержанный плач. Старик сиделна печи (той самой, на которой прежде него по ночам молился зачитавшийсяарестант, хотевший убить майора) и молился по своей рукописной книге. Онплакал, и я слышал, как он говорил по временам: «Господи, не оставь меня!Господи, укрепи меня! Детушки мои малые, детушки мои милые, никогда-то нам несвидаться!» Не могу рассказать, как мне стало грустно. Вот этому-то старикумало-помалу почти все арестанты начали отдавать свои деньги на хранение. Вкаторге почти все были воры, но вдруг все почему-то уверились, что старик никакне может украсть. Знали, что он куда-то прятал врученные ему деньги, но в такоепотаенное место, что никому нельзя было их отыскать. Впоследствии мне инекоторым из поляков он объяснил свою тайну. В одной из паль был сучок,по-видимому твердо сросшийся с деревом. Но он вынимался, и в дереве оказалосьбольшое углубление. Туда-то дедушка прятал деньги и потом опять вкладывалсучок, так что никто никогда не мог ничего отыскать.

Но я отклонился от рассказа. Я остановился на том: почему вкармане у арестанта не залеживались деньги. Но, кроме труда уберечь их, востроге было столько тоски; арестант же, по природе своей, существо до тогожаждущее свободы и, наконец, по социальному своему положению, до тоголегкомысленное и беспорядочное, что его, естественно, влечет вдруг«развернуться на все», закутить на весь капитал, с громом и с музыкой, так,чтоб забыть, хоть на минутку, тоску свою. Даже странно было смотреть, как инойиз них работает, не разгибая шеи, иногда по нескольку месяцев, единственно длятого, чтоб в один день спустить весь заработок, все дочиста, а потом опять, донового кутежа, несколько месяцев корпеть за работой. Многие из них любилизаводить себе обновки, и непременно партикулярного свойства: какие-нибудьнеформенные, черные штаны, поддевки, сибирки. В большом употреблении были тожеситцевые рубашки и пояса с медными бляхами. Рядились в праздники, иразрядившийся непременно, бывало, пройдет по всем казармам показать себя всемусвету. Довольство хорошо одетого доходило до ребячества; да и во многомарестанты были совершенно дети. Правда, все эти хорошие вещи как-то вдругисчезали от хозяина, иногда в тот же вечер закладывались и спускались забесценок. Впрочем, кутеж развертывался постепенно. Пригонялся он обыкновенноили к праздничным дням, или к дням именин кутившего. Арестант-именинник,вставая поутру, ставил к образу свечку и молился; потом наряжался и заказывалсебе обед. Покупалась говядина, рыба, делались сибирские пельмени; он наедалсякак вол, почти всегда один, редко приглашая товарищей разделить свою трапезу.Потом появлялось и вино: именинник напивался как стелька и непременно ходил показармам, покачиваясь и спотыкаясь, стараясь показать всем, что он пьян, что он«гуляет», и тем заслужил всеобщее уважение. Везде в русском народе к пьяномучувствуется некоторая симпатия; в остроге же к загулявшему даже делалисьпочтительны. В острожной гульбе был своего рода аристократизм. Развеселившись,арестант непременно нанимал музыку. Был в остроге один полячок из беглыхсолдат, очень гаденький, но игравший на скрипке и имевший при себе инструмент –все свое достояние. Ремесла он не имел никакого и тем только и промышлял, чтонанимался к гуляющим играть веселые танцы. Должность его состояла в том, чтоббезотлучно следовать за своим пьяным хозяином из казармы в казарму и пилить наскрипке изо всей мочи. Часто на лице его являлась скука, тоска. Но окрик:«Играй, деньги взял!» – заставлял его снова пилить и пилить. Арестант, начинаягулять, мог быть твердо уверен, что если он уж очень напьется, то за нимнепременно присмотрят, вовремя уложат спать и всегда куданибудь спрячут припоявлении начальства, и все это совершенно бескорыстно. С своей стороны,унтер-офицер и инвалиды, жившие для порядка в остроге, могли быть тожесовершенно спокойны: пьяный не мог произвести никакого беспорядка. За нимсмотрела вся казарма, и если б он зашумел, забунтовал – его бы тотчас жеусмирили, даже просто связали бы. А потому низшее острожное начальство смотрелона пьянство сквозь пальцы, да и не хотело замечать. Оно очень хорошо знало, чтоне позволь вина, так будет и хуже. Но откуда же доставалось вино?