Книга Так громко, так тихо - Лена Буркова

свидание. ощутить, как трепет разрастается в животе. как руки трясутся от волнения. как достают зеркало за четыре переулка до условленного места, чтобы поглядеть: не спутались ли волосы, не блестит ли нос, не испачкала ли красная помада белые зубы.

два века минуло с тех самых пор, как я взаправду была с кем-то, была чьей-то, была насущной; как я вступила в орден стальных, но не самодостаточных; как решительно починила смеситель (мужество высшей марки, гениальный самоучка) и прошла посвящение.

память – странная штука. замечательная штука.

сглаживает углы.

полирует зарубки.

стирает лица.

оставляет только флешбэки, смазанные фотографии, слова, слова, бесконечные слова, крики, шлюха, сука, пощечины, заниженную самооценку, что с тебя взять – ты же гуманитарий, ты же полгода как безработная, уходи, не уходи, кто ты без меня, что ты без меня, я тебя одевал, я тебя кормил, я в тебя инвестировал, а ты, а ты, покажи чеки, разжуй транзакции, верни купленные мною кроссовки-косметику-алоэ, смотри – твои лосьоны и бальзамы в унитазе, прости, это не насилие, это опека, это любовь, букет, кольцо, согласись сгоряча, взвесь, передумай, прими извинения, поверь, что рука моя никогда больше не поднимется, слова, слова, монохромные сновидения, после них такая тяжесть в груди, такое похмелье, дура-дуреха, а говоришь, что забыла, простила, отпустила, оправдала за сроком давности, кто теперь по правую сторону от него засыпает, сдирает кожуру с манго, сдирает эпидермис, манго, манго, вкус совместного завтрака, вкус возникшей между нами стены.

но не в этом суть.

суть в том, что я вроде бы понимаю, что проблемы мои – не самые-самые.

не рак какой-нибудь.

не жажда и голод под палящим солнцем африки.

не бомбежка городских кварталов, как в той стране восточной.

и даже не киста над семеркой или шестеркой.

но от понимания этого – ни разу не легче.

ни разу. не легче.

и вообще, сравнения эти – отстойные. ужасно бесят эти сравнения. бесят и те, кто их втирает. что за хрень они втирают…»

В часах плоских да пресных – недостаток веры в то, что люди еще способны любовь и нежность испытывать; что за стремными портретами и не менее стремными статусами в приложениях знакомств скрываются вменяемые люди, не жаждущие отправить фото своих половых органов; что в отношения мы бросаемся не от скуки (ура и ура, теперь нам есть с кем заказать сет суши или пиццу на толстом тесте!), а с желанием будущее общее строить; что расстаемся и размениваемся – по действительно важным причинам, безо всяких «устали, выдохлись, наелись, в конце концов, этими пиццами да сушами», «мы были близки телами, но не сердцами», «увидел, как она выдавила смачный прыщ, – и скривился, захлебнувшись отвращением», «спаял натюрморт из зачуханных носков – а ну пошел вон из моей структурированной биографии».

Что все не так убого, как кажется.

Что есть еще шанс для нас.

Что для меня – шанс еще есть.

Мне же неважно, совершенно неважно, какой у моего шанса будет рост, вес, голос и гражданство.

Это – детали, мелочи, отличительные черты.

Лишь бы пах он (или даже она) человеком, а не манекеном, облитым дорогими духами.

Лишь бы волосы на загривке перебирать, ерошить, расчесывать, как же здорово они завиваются, чуть отрастут – на палец можно наматывать, носом ластиться о шею, кадык кружком обводить, родинки считать.

Лишь бы к влюбленным, держащимся за руки в метро (почему они на седьмом небе, а я – в углу, точно наказанная?), зачинающими и джаз, и кадриль, и раннюю лирику, не относиться с враждебностью.

Где же он (или даже она) бродит? Где пропадает?

С кем меня путает?

Постель одну делит?

Вот она – я. Тут. Жду. Берегу себя витаминками, антибиотиками и успокоительными. Истребляю, выкорчевываю себя излишней моногамностью и сольными возлияниями.

Вот знак ему (или даже ей), деталь, мелочь, отличительная черта, печать на коже: вдоль сломанной когда-то кости изгибается волною нежно-розовый шрам. Проведи подушечкой – сработай тачпадом. Я сразу улыбнусь, сразу распознаю, сразу боль в суставе замечать перестану.

Мы же почти знакомы.

Нам нужно только встретиться на пересадочной станции. Не потеряться в толпе. Не растеряться в опустошительном шуме. Ладони протянуть друг к другу.

Здравствуй. У тебя глаза уставшие. И плечи. Дай обниму. Дай ношу твою разделю. Дай зефирками накормлю. Вкусно? Сладко? Пойдем наконец домой?

Ну где же он (или даже она) бродит? Где прозябает?

С кем делит шалаш один и не чувствует единения?

Ведь в городе этом не счесть шалашей, но все они недостойны называться убежищами. В них лютая стужа и снег. Пустая тарелка и алюминиевая кастрюля. Три одеяла, под которыми не согреться.

Можно ли сказать, что мы существуем, если по-настоящему мы ни для кого не существуем?

Всеобщая рабочая суббота по случаю предстоящего праздника

В шесть утра гремит будильник.

Я резко просыпаюсь с пятнышком слюны на подушке и мыслью: проклятая рабочая суббота (ух, что-то новое!).

Чищу зубы с кровоточащими деснами и мыслью: проклятая рабочая суббота (мда, мда, мдэ, что-то новое!).

Закидываю в себя бутерброд с трехлетней пломбой и мыслью: проклятая рабочая суббота (какого лешего, что-то новое?!).

Прохожу мимо контейнеров для раздельного сбора мусора, окруженных, словно живой изгородью, неразделенным мусором.

Под ногами – трава жухлая, полумертвая. Россыпь бутылок. Кисель и каша. Маленькие водоемы. Грязь хлюпает, точно фарш с яйцами. Хлюп. Хлюп. Хлюп. Точно икра рыбья. Ляп. Ляп. Ляп. Точно яблоки глазные. Фу блин. Фу блин. Фу блин.

Страстное желание передвигаться по улицам в брезенте, в противогазе, в отцовских кирзачах кажется желанием рациональным. Дабы не замечать уродство. Не слышать вонь. Случайно не соприкасаться.

Ни с кем. Ни с чем.

Колючки отрастить на костяшках, пускать их в ход в маршруточной вакханалии: кыш от меня, кыш, защекочу до смерти.

Впрочем, не сегодня.

Сегодня в маршрутке номер девять – благодать.

Сегодня даже пробка у кладбища не нервирует.

Более того.

Было бы неплохо простоять в ней весь день, щекой к стеклу прижавшись, пейзажи панельные и портреты пористые рассматривая.

Более того.

Было бы неплохо спуститься в подземку, сесть на кольцевую – и наматывать круг за кругом, круг за кругом, круг за кругом в старом, ламповом, коричнево-бежевом вагоне. Единственным пассажиром. Безликим пассажиром. Пассажиром. Пассажи. Ром.

Уплыв в дрему, разморившись в толпе, неудачно переношу вес на правую ногу – и все 37 минут пребываю в неудобной позе, обвитая плющом остеохондроза.

На улицу выбираюсь враскорячку.

Враскорячку захожу в кабинет, отчего-то сумрачный.

Удивляюсь начальнице, погруженной в странный, сомнамбулический, меланхолический транс – аки криповый чайный гриб в трехлитровой банке, аки бисквит в покарябанной керамической форме.

– Доброго, – бормочу я, нехотя избавляясь от куртки. – Доброго времени суток.

Начальница вздрагивает всем телом и не отвечает.

Что происходит?

Магнитная буря? Марс с Венерой соединились? Шестое рабочее утро – утро, протекающее по инерции?

Впрочем – начхать.

Бросаю рюкзак на пол. Включаю компьютер. Битый час вспоминаю логин и пароль для входа в учетку. Фоном думаю вязкие думы: мы работаем, чтобы жить?