Книга Добрый царь Ашока. Жизнь по заветам Будды - Джеймс Перкинс

утро подолгу красилась и взбивала свои жидкие волосы, а потом надевала яркие покрывала. Соседи втихомолку посмеивались над ней, но в глаза восхищались, – она принимала это за чистую монету.

Впрочем, старики были безобидны и по-своему добры, чего нельзя было сказать о вдове. Воспылав ко мне страстью, она чуть ли не силою затащила меня в свою постель, а после прозрачно намекала, что была бы не прочь выйти за меня замуж и закатывала мне сцены ревности. Долго я терпел все это, но, в конце концов, ушел от вдовы; из-за нее, а также от пресыщения любовными забавами, я стал испытывать отвращение к женскому обществу. После я понял, что такова была моя судьба: если бы вдова была добра и терпелива, я, возможно, женился бы на ней, стал домохозяином и отцом семейства, – и тогда прощай светлый путь познания!

Итак, первая страсть, которую я испытал, была любовная. Второй страстью стало тщеславие… Да, но где же собаки? – спросишь ты меня. Имей терпение, моя дорога прежде должна пройти через вехи любви, тщеславия и гордыни.

Тщеславие овладело мною, когда, выйдя из молодой поры, я задумался, а что же я собой представляю? Моей жизни могли позавидовать многие, я был в числе избранных, но чем я являюсь сам по себе? Заслужил ли я уважение и почет? А мне очень хотелось уважения и почета, чтобы не сказать – почитания.

На каком же поприще я мог добиться этого? Ответ казался мне очевидным – на поприще искусства. При дворе нашего князя были собраны лучшие поэты, певцы, музыканты, здесь трудились известные зодчие и художники. Мне бы хотелось стать, конечно, зодчим или художником, или, на худой конец, музыкантом, но я не обладал необходимыми знаниями и дарованием для этого. Оставался самый низший из всех видов искусства – литература. Ей может заниматься кто хочет, она доступна, а поэтому ненадежна. Литература – самый недолговечный вид искусства, большинство ее творений умирает раньше своих авторов.

Признаюсь, мне было неприятно заниматься ею, но что делать? Я не был гением, у меня был лишь кое-какой талант, – значит, следовало торопиться, поскольку гениальность дается навсегда, а талант – лишь на время. Великий Вьяса писал «Махабхарату», будучи глубоким стариком; мы не знаем, сколько лет было Вальмики, когда он написал «Рамаяну», однако он тоже был немолодым. Но я не мог ждать до старости, ибо прекрасно сознавал, что если пыл молодости в сочетании с кое-каким талантом еще позволят мне создать нечто достойное восхищение, то с годами мои творческие способности угаснут, как угасает мужская сила у старика. Что может быть смешнее и противнее, когда старик пытается изобразить молодое рвение и лепечет о свежести чувств; литература, как здоровая молодая девка, с презрением и смехом отталкивает немощных стариков, предпочитая отдаваться молодым, – только для гениев делает она исключение.

Итак, я не мог ждать: жажда славы и ощущение безвозвратно уходящего времени толкали меня к писательскому ремеслу. Я решил создать, ни много ни мало, третью величайшую поэму вслед за «Махабхаратой» и «Рамаяной». В ней должны были быть новеллы, басни, притчи, легенды, гимны, плачи и еще многое другое, что мы видим в «Махабхарате» и «Рамаяне». Главная идея моего творения – порицание эгоизма и поощрение бескорыстия, но одновременно недвусмысленное указание на то, что полное пренебрежение личным благом также небезопасно. Сюжет – двадцать две аватары Вишну, в которые он воплощается, покинув Вайкунтху, место вечного блаженства, где он обитал вместе со своей супругой Лакшми и бесчисленным множеством прекраснейших богинь. Потрясающий сюжет! Он позволил бы затронуть многие важные вопросы и давал полную волю моей фантазии.

– Неплохое начало для поэмы. У тебя был талант, – заметил царь.

– Тогда я в этом не сомневался, – сказал отшельник. – Оставив службу, я принялся писать, – я надеялся своей поэмой заслужить славу, признание и щедрое вознаграждение от князя. Я писал, как проклятый, до изнеможения; днями и ночами я корпел над рукописью, вычищая текст и записывая заново; я переживал за своих героев, будто они были из плоти и крови, я смеялся и плакал вместе с ними. Выйдя на улицу, я бормотал какие-то фразы, изображал в лицах отдельные сцены и хлопал в ладоши от радости, когда у меня что-то получалось. Люди принимали меня за сумасшедшего, дети дразнились и с визгом разбегались при моем приближении.

Целых пять лет я отдал моей поэме, и первая ее половина была написана: одиннадцать частей было в ней, одиннадцать аватаров. Вначале я хотел дописать поэму до конца, а потом представить на суд князя, но меня сжигало честолюбие, я измучился от жажды славы, – больше терпеть было невозможно. Я отдал поэму лучшему переписчику, купив самый дорогой папирус, – из тех, что привозят для написания священных книг. Свое сочинение я предварил посвящением князю, которое было написано почтительно, пышно и красиво; перевязав свиток шелковой лентой, я передал мое творение во дворец.

Я стал ждать: я был уверен, что как только князь прочтет поэму, он тут же призовет меня к себе. Я представлял, какие хвалебные слова он скажет, как возвысит меня над остальными сочинителями; я уже ощущал тяжесть золота, которое мне отсыплют по его приказу. Но день шел за днем, а ответа из дворца не было; тогда я через своих друзей постарался узнать, что с моей поэмой. Мне сообщили, что князю недосуг читать ее, что надо набраться терпения и еще подождать.

Сгорая от честолюбия, я ждал, – и вот, наконец, князь велел передать мне, что прочел поэму «не без интереса». Никаких иных слов он не произнес, а уж о деньгах и речи и не было.

Я был потрясен, это был крах всех моих надежд. Три дня я был на грани безумия, я хотел наложить на себя руки; пять лет трудов, мои надежды и мечтания – все пошло прахом! Раздавленный и униженный, в последней отчаянной попытке добиться признания, я отдал поэму друзьям, дабы они оценили ее. Несколько снисходительных фраз, вежливое одобрение и пара плохо скрытых зевков – больше ничего я не получил и с этой стороны.

Тогда я принялся лихорадочно перечитывать свое творение. О, ужас, чем больше я читал, тем отчетливее видел все недостатки поэмы! Там корявое предложение, там неуклюжая рифма, там глупая мысль, там напыщенный оборот речи, там повторение уже сказанного. Рыхлый сюжет и бездарное его воплощение! Как я не замечал этого раньше, как я мог быть так слеп; как я мог вообразить, что у меня есть хоть капля таланта! – это был момент горького прозрения.

Я бросил папирус в огонь и долго смотрел, как он