Книга Предатель стреляет в спину (сборник) - Олег Михайлович Блоцкий

тебя не понимает, никто!

Лена вновь начинала плакать.

А он, закинув руки за голову, чувствуя, как грудь становится мокрой, курил и думал, что ему впервые за последние месяцы так спокойно и хорошо.

«Наверное, потому, что она тоже оттуда, и мы прекрасно понимаем друг друга, – размышлял он. – У нас есть нечто общее и большое, о чем мы можем говорить, а это самое главное, потому что человек не в состоянии молчать все время. От закрытости сердце становится тяжелым и твердым как камень. И размягчить его потом уже очень непросто».

Виктор ласково гладил мягкие покатые плечи. Женщина прижималась плотнее, касалась губами его шеи и плакала все сильнее. А Егоров с ужасом думал, что теперь, выходит, для него остались только эти женщины, у которых за плечами столько горя, страдания и отчаяния, потому что с другими, которые жили и живут без особых проблем, он совершенно не знал, о чем разговаривать, и даже не представлял, как к ним можно вот так, запросто, подойти.

«Как же тогда я найду ее, свою половину, самую родную, – думал Егоров, и ему становилось страшно. – Неужели эти два года отняли у меня все последующие? Неужели теперь нет никакой надежды на будущее?»

Виктор именно тогда вспомнил, как однажды в курилке к нему подошел солдат.

Поначалу пулеметчик крутил вокруг да около, а потом, не выдержав, уткнул глаза в землю и быстро заговорил, точно очереди сажал по духовским дувалам:

– Получил письмо от матушки, товарищ лейтенант, а там еще листок вложен. Я разворачиваю, и чуть ли не с копыт. Вот, посмотрите, видите: «Здравствуй, дорогой Сергей! Пишет тебе твоя будущая жена». Нет, вы посмотрите, видите, товарищ лейтенант? Нет, видите? Я так и обалдел. Раза три перечитал. Но, честно сказать, так ничего и не понял. А потом письмо матушки стал читать. Она, значит, говорит, что девчонка эта с ее работы. Хорошая она очень, может, и не такая красивая, но мама любит ее, как родную, а она все про меня спрашивает. Теперь вот письмо прислала. Говорит, что фото может отправить, если захочу. Как думаете, товарищ лейтенант, сказать, чтобы высылала? А что мне ей написать? И как? Я, если не по-матерному, так очень коротко пишу. Как написать? А, товарищ лейтенант?»

Егоров еще никогда не видел своего отчаянного и злого в боях пулеметчика настолько взволнованным, радостным и бесконечно смущенным.

– Конечно, написать! Хрен ли думать, бивень ты моржовый? Прямо сейчас и садись.

– Как вы считаете… – Солдат покраснел, и капельки пота вспыхнули на его висках. – Как вы думаете, получится что-нибудь?

– Ну, ты даешь, Серый, – укоризненно сказал взводный. – Если матушка говорит, значит, так оно и есть на самом деле. Ведь матери никогда плохого не желают. Видишь, пока ты здесь тащишься, она тебе жену нашла. Радуйся, придурок, это тебе не духов в Пандшере мочить. А девушке зачем тебе врать? Эх ты, чамара, иди и пиши. Приказываю!

По лицу пулеметчика внезапно разлилась почти дурашливая улыбка, и он помчался к модулю, крича по дороге какому-то молодому: «Душара, бумагу, конверт, ручку в ленинскую комнату. Быстро, сыняра, время пошло!»

Егоров усмехнулся, а потом надолго задумался: насколько любящей, мудрой и заботливой оказалась Серегина мама. Ведь сейчас она в одиночку сотворила то, что не в состоянии были сделать ни страна, ни армия, ни даже они, командиры.

Она подарила своему сыну надежду на счастливое и мирное завтра, надежду на то, что и у него все будет хорошо.

Ведь солдату так важно, чтобы его ждали не только родители!

Егоров и сам не помнит, сколько он сидел, стоял, ходил по набережной. Время и окружающий мир потеряли для него реальность: порой, словно наяву, он оказывался там, где служил год, полтора, два назад; разговаривал с людьми, которых знал раньше, и которых уже не было в живых.

Виктор курил и смотрел на море. По нему множеством беспорядочных горбиков бежали волны, то и дело исчезая, потом внезапно возникали с белыми прядями пены на своих макушках. Светлые клочки на сереющем фоне напоминали Егорову седины друзей: Валерки, Андрея, Витальки, Файзи.

От воды порывами плыл солоноватый воздух, пахнущий йодом.

– В том-то и штука, что море как раз и не имеет запаха, – рассказывал однажды Виктору знакомый моряк. – Вдалеке от земли его совсем нет, потому что это результат гниения водорослей, которые выбрасывает на берег. А в книгах почему-то все время твердят об этой гнили, как о каком-то аромате мужества. Может, оттого, что все эти лирики и романтики просто-напросто идиоты? – закончил моряк, презрительно сплюнув.

Сейчас офицер думал, что все люди прямо-таки обожают сочинять то ли для себя, то ли для других красивые, но совершенно далекие от правды истории. Особенно про любовь и войну.

«Странные все-таки существа – люди, – размышлял Егоров, – одни придумывают всякий бред о запахах моря, а другие торопятся в это поверить. И о войне они тоже все врут. У нее совершенно другой привкус, нежели тот, книжный, исключительно пороховой, о котором постоянно твердят всякие придурки.

Война остро и неприятно пахнет вонючими липкими носками, почерневшими портянками, давно немытыми и потными мужскими телами.

Война – это грязь на руках, лице, шее, ногах.

Война – это кучки дерьма рядом с местами ночевок подразделений. Наступать в них не хочется, и поэтому смотришь по сторонам внимательнее, опасаясь не меньше мины-ловушки…

Война – это покрасневшие, воспаленные от бессонницы глаза; разбитые в кровь ноги; лопнувшая, кровоточащая кожа на почерневших костяшках пальцев; обветренные, сухие, колючие губы; стертые плечи и непременная дрожь в костенеющих мышцах.

Война – это ядовито-желтая пыль, которая везде, кругом, и, кажется, забила легкие окончательно, поэтому, спрыгивая с боевой машины, ты не узнаешь своих солдат и очень долго вместе с ними отхаркиваешься серой, вязкой, тягучей слизью.

Война – это жара, когда солнце стоит в зените и укрыться от него нельзя, так как колонна хоть медленно, но неуклонно ползет вперед.

Война – это жуткий, непереносимый холод в горах, особенно по ночам, когда тьма мгновенно, словно плотной черной шторой, задергивает небо, а огонь развести нельзя и забиться куда-нибудь тоже нет возможности, потому что вокруг только ставшие сразу стылыми камни и валуны.

Война – это постоянный страх, который ты душишь на боевых и который непременно возвращается по ночам… Когда ты вдруг видишь во сне, как тебя расстреливают на краю скалы… Или же, подойдя к тебе, раненому и беспомощному, медленно вспарывают живот, взрезая его снизу вверх, и смердящий, почти звериный духовский