Книга Без виз и паспортов - Леонид Ефимович Беренштейн

оборвалась и начался крутой спуск.

— Ну, теперь, кажется, легче будет, — сказал комиссар.

Впереди снова шел начальник разведки, за ним Михаил Данильченко, потом радисты и комиссар. Как говорится, все познается на опыте. Взбираться на гору тяжело; вещевой мешок и автомат тянут назад, ведь идущему в гору все в тяжесть. Спускаясь вниз, мы получили новый урок — груз подталкивал, ноги скользили, подкашивались, то и дело кто-то падал. Меня беспокоила радистка. Силач Ревенко взял у нее рацию и помогал ей спускаться. Вторую радиостанцию бережно нес Иван Царенко.

Совершенно обессиленные, мы сделали привал в чащобе. Над нами висели яркие звезды. Казалось, можно достать любую. Думали, что пройдено, по меньшей мере, двадцать километров, а на карте наш бросок выглядел весьма скромно. Было ясно, что мы пока не умеем ходить по горам, не знаем секретов горных троп. Как обнаружилось позднее, ночной штурм крутого склона оказался лишним. Возьми мы чуточку левее — и могли бы без особых хлопот подняться по тропке на вершину.

Восход солнца все встретили радостно. Надоела ночь, сырой и темный лес с крутыми каменистыми тропками.

Утро выдалось теплым и тихим. Только птичий хор нарушал тишину. Загадочно шумели верхушки могучих буков, на полянке о чем-то беспокойно шептались молодые листья берез, словно и они тревожились о судьбе нашего пропавшего друга Михаила Имаса.

Где он? Что с ним? Эти мысли всем нам не давали покоя.

Чтобы лучше вести наблюдение, Кучеров поднялся на гребень высотки. Где-то рядом должно быть село… Он достал из футляра бинокль. Да вот оно, притаилось в лощине. Буйно цвели сады. Красавцы пирамидальные тополя, одетые в нежную молодую листву, замерли вдоль извилистой дороги. Чуть левей стоял, очевидно, сельский ресторанчик. Туда все время заходили мужчины. Кучеров опустил бинокль, и взгляд его остановился на тригонометрическом столбике, где химическим карандашом было написано: «Дарабан»[3]. Так в шутку мы называли Имаса.

Он знал, что группа, двигаясь на восток, обязательно должна была проверять свой путь по тригонометрическим столбикам, и вот оставил свой автограф. Молодец, Имас! Смекалка и здесь выручила его.

Сама судьба, казалось, специально придумывала для него невероятно сложные ситуации. Родился Имас в Бендерах в семье аптекаря. Он успешно закончил румынскую гимназию, свободно владел русским, украинским, немецким и французским языками. Отец хотел сделать сына фармацевтом, но после гимназии Михаил оказался в тюрьме за принадлежность к подпольной организации «Красный школьник». Из тюрьмы попал в боярскую армию. Через два года бывший солдат Михаил Имас пополнил ряды безработных.

Когда Красная Армия освободила Бессарабию от боярского гнета, Михаил стал корреспондентом уездной газеты «Новая жизнь». В грозном сорок первом, получив четыре раны, боец Красной Армии Имас оказался на оккупированной гитлеровцами территории.

На станции Помошная местные подпольщики помогли ему получить фальшивые документы, и он стал Павлом Борщевским. Устроился переводчиком к начальнику станции, принимал активное участие в проведении диверсий на крупном железнодорожном узле. В то грозное время Имас познакомился с Михаилом Данильченко.

Михаил Филиппович Данильченко был моложе Имаса на два года. Родился он на Киевщине в семье крестьянина. После окончания школы поступил на исторический факультет Киевского пединститута имени Горького, который успешно закончил за год до войны. Собирался учительствовать в родной деревне Большая Яблоневка. Но в Европе бушевала война. Фашистские полчища, захватив Польшу, подошли к границам СССР. Данильченко сменил гражданский костюм на красноармейскую форму. Политрук вышел из него хороший. Его любили бойцы. Войну он начал под Ковелем, а потом защищал Киев.

На его глазах этот мирный древний город превращался в настоящую крепость над Днепром. На улицах появились стальные противотанковые заграждения, на площадях выросли баррикады с бойницами для орудий. Тысячи киевлян на подступах к городу рыли окопы и под бомбежкой и пулеметным обстрелом смело и неутомимо опоясывали его окраины противотанковым рвом. Михаил Данильченко видел, как поднимались в небо аэростаты воздушного заграждения и плавали в нем гигантскими серебристыми рыбами.

Сентябрьским утром в Голосеевском лесу местные жители подобрали раненого политрука. Добрые люди выходили его, снабдили продуктами, и по тылам врага он стал пробираться в родное село. В Яблоневке Михаил связался с подпольщиками, сколотил надежную группу и с ней ушел в партизанский отряд.

С тех пор, как исчез Имас, Данильченко не находил себе покоя. Он тщательно искал друга, но так и не мог напасть на его след. Теперь, наконец, мы знали, что он был где-то в деревне или в ее окрестностях. И найти Имаса могли помочь нам только местные жители.

Ночью Андрей Кучеров с Иваном Кабаченко побывали в деревне. Выяснилось, что там нет ни немцев, ни полицейского поста. К польским крестьянам разведчики не заходили. В одном из сараев они нашли десяток картошек и два куриных яйца.

Леонид Ревенко тщательно помыл картофелины, разрезал их на мелкие кусочки и сварил суп.

— Каждому достанется не более трех ложек. Прошу к столу, — сказал он.

Парашютистов мучил голод, но больше двух ложек никто не съел. Без красивых слов, не зная, когда еще подвернется пища, весь остаток супа отдали Шуре. Радистка съела только две ложки супа и передала котелок больному радисту Анатолию Гузанову.

Девушки в военное время, сменив туфельки на «кирзачи», ситцевые платьица на гимнастерки, острее мужчин переживали гибель товарищей, сердечнее относились к чужой беде.

Больная нога Гузанова распухла. Радист с трудом передвигался на самодельных костылях. Врач просил остановиться дня на три-четыре, тогда, уверял он, можно надеяться на поправку.

Стемнело. Кучеров, Кабаченко, Данильченко и я пошли в село, остальные блокировали дорогу. Было темно. Изредка на улицах мерцали огоньки сигарет.

Бесшумно перемахнув через ограду, мы приблизились к большому дому. Мутно светились два небольших окошка. Мы осмотрелись. Дом был обнесен невысоким деревянным штакетником, к нему примыкали постройка для скота и хранилище для обмолоченного зерна. Вазовня — сарай для телят — стояла в стороне. В доме спорили. Звенела посуда.

— Идти или не идти? — лихорадочно вспыхивала мысль. — Идти, конечно, идти! Если там бандеровцы — бой. А, может, там честные люди. Идти!

Обогнули дом. Над дверьми прочли небольшую вывеску:

«Bierhaus. Piwiarnia. F. Pastuszak». (Пивной дом. Пивная. Ф. Пастущак).

Данильченко и Кучеров остались у крыльца. Я и Кабаченко вошли в большую с низким закопченным потолком и серыми стенами комнату. Изрядно накурено. Пахнет жареным, пареным, уксусом, пивом, хлебом… Да разве перечислишь сложный букет запахов, каким наполнен сельский ресторанчик!

Сели за сбитый из сосновых досок стол у