Книга Волонтер девяносто второго года - Александр Дюма

Господин Друэ рассмеялся.

Потом он встал, подошел к небольшому книжному шкафу и, достав оттуда книгу, предложил:

— Найди слово «евнух» в словаре и сам поймешь.

Я отыскал слово и прочел определение, данное ему автором словаря; но даже в этом определении встречались одно слово и один титул, что я понимал не более, чем слово, толкование которого сейчас нашел. Слово это было «гарем», титул — «султан».

— Найди оба эти слова, — сказал мне г-н Жан Батист. — Лучше всего запоминаешь то, что дается не без труда.

Я нашел объяснение обоих слов.

— О господин Друэ, — сокрушенно заметил я, — какой же я невежда и как много должен узнать! Если бы вы были столь добры… — замялся я.

— Говори, — приказал Друэ.

— … одолжить мне эту книгу. Но вы никогда этого не сделаете.

— Почему же?

— Потому что она вам самому очень нужна.

— Я пользуюсь ей не чаще раза в год.

— Неужели вы знаете все, что в ней написано?

— Нет, не все, но многое из того, о чем трактует словарь.

— Вы такой образованный, господин Жан Батист.

— Ты ошибаешься, Рене, я невежда.

— О, хотел бы я быть таким невеждой, как вы!

— Тебе стоит лишь захотеть, Рене, и за два года ты узнаешь все, что знаю я, и даже больше.

— Господин Друэ, вы знаете латынь?

— Немного… А почему ты спрашиваешь?

— Потому, что на странице сто сорок восьмой есть две строчки латинских стихов, если я, конечно, не ошибаюсь, но я их не понимаю, и это меня очень огорчает.

Друэ взял книгу и сказал:

— В самом деле, это строчки из сатиры Ювенала:

Luctantur paucae; comedunt coliphia paucae

Vos lanam trahitis, calathisque peracta refertis vellera… [2]

— И что это значит? — спросил я.

— А значит вот что, — ответил Друэ и перевел:

Женщины редки атлеты, рубцами питаются редко; Вы же прядете шерсть, наполняя мотками корзины…

Я опустил руки, в отчаянии поникнув головой.

— В чем дело? — спросил Друэ. — Что с тобой?

— Дело в том, что я сдаюсь, господин Друэ.

— Почему?

— Потому, что начиная с самого утра со мной говорят на непонятном языке не только книги, но даже вы сами.

— При чем тут я?

— При том! В переводе, что вы столь любезно для меня сделали, опять есть слово, которое я сегодня слышу впервые, а значит, тоже не понимаю…

— Какое?

— Вы сказали «женщины редки атлеты». А что такое «атлет»?

— Посмотри в словаре.

— Но ведь словарь не всегда будет у меня под рукой.

— Всегда, я дарю его тебе.

Я с изумлением взглянул на господина Друэ:

— Вы отдаете мне ваш словарь?

— Несомненно.

— И я смогу найти в нем все незнакомые слова?

— Друг мой, нет на свете словаря, где содержатся все слова, — улыбнулся Друэ. — Но этот все-таки один из самых полных. Возьми его, забирай с собой, он принадлежит тебе.

— Ах, господин Жан Батист! — воскликнул я. — Что я такого сделал для вас, что вы так ко мне добры?

— Ты явил мне жажду знаний, стремление стать человеком.

Друэ сидел; я стоял. Положив голову к нему на плечо и обняв за шею обеими руками, я расплакался.

— Плачь, дитя мое, это драгоценные слезы, — утешал он меня. — Я хотел бы, чтобы здесь оказался наставник Эмиля и видел твои слезы.

— А он еще жив? — спросил я.

— Нет, друг мой, умер десять лет назад.

— Он, конечно, прожил жизнь в богатстве и почете, а умер окруженный всеобщим восхищением?

— Он был беден и гоним. Священники сжигали его книги рукой палача; помилованный королем, он возвратился во Францию, но, по всей вероятности устав от неблагодарности современников, преследований и клеветы, устав наконец от жизни, застрелился.

— Хорошо, господин Друэ, еще раз прошу вас, извините меня, — сказал я, — но вы снова говорите со мной о непонятном.

— Увы, мой мальчик, это одно из благ твоего незнания. В то время как наука будет заполнять твой ум, в твое сердце будут закрадываться сомнения. Когда-нибудь ты узнаешь, что начиная с Прометея, прикованного к скале за то, что он похитил с небес огонь, до Жан Жака, зажегшего свой факел от того же огня, всем благодетелям человечества платили за их добрые дела ненавистью королей или неблагодарностью народов. Слепой Гомер питался подаянием; Сократ выпил цикуту; Христа распяли на кресте; Данте изгнали; Риенцо убили; Жанну д'Арк сожгли на площади в Руане; Савонаролу — на площади перед собором святого Марка; Христофор Колумб вышел из тюрьмы лишь для того, чтобы умереть от горя; Галилей отрекся от великой истины, которую провозгласил; Соломон де Ко умер в Бисетре; Кампанелла бежал во Францию после двадцати семи лет тюремного заключения; я еще не упомянул, к примеру, Катона, покончившего с собой в Утике, бросившись грудью на собственный меч; Везалия, умершего от голода на берегах Закинфа. Тебе незнакомы все эти имена, блаженный незнающий, и, наверное, я не прав, перечисляя их.

— Но, господин Друэ, раз такова награда за самопожертвование, почему еще находятся люди, отдающие себя другим? — спросил я.

— Они являют доказательство нашего божественного происхождения, — с восторгом, озарявшим его мужественное и честное лицо, ответил г-н Жан Батист. — Были, есть и всегда будут сильные сердца, доблестные души, которые, в отличие от низких умов, стремящихся к доходным местам, богатству, почестям, готовы принять изгнание, тюрьму, мученичество. Такие люди искупают в глазах Верховного Существа низость и падение других людей, и благодаря им мы избавлены от его гнева. Мы вступаем в такую эпоху, мой юный друг, когда, надеюсь, будут явлены отдельные примеры подобной самоотверженности; но на сегодня довольно философии, не надо перегружать ум в ущерб телу. Ты прошел пешком почти четыре льё и, наверное, устал; сейчас уже два часа, ты проголодался… Будешь обедать со мной?

Я отказался:

— Благодарю вас, господин Жан Батист, за честь, какую вы мне оказываете, но я не голоден и совсем не устал. Мне просто нужно побыть одному, чтобы подумать о всем том великом, о чем вы мне рассказали. Где-то я прочел, хотя точно не помню где, что хлеб насыщает тело, а слово — ум. Вы так обильно напитали мой ум, что мне кажется, будто я больше не чувствую тела. Я уношу ваш словарь и обещаю вам, он долго будет служить мне. Пусть Господь воздаст вам за тот свет, что вы пролили в мою душу!