Книга Книга имен - Жозе Сарамаго

Женщина провела его в маленькую гостиную, чистенькую, тщательно убранную и обставленную во вкусе минувших эпох. Предложила стул, села сама и, не давая гостю задать новый вопрос, сказала: Я ее крестная. Сеньор Жозе ждал каких угодно откровений, но только не этого. Он явился сюда в качестве рядового чиновника, исполняющего приказы вышестоящего начальника и, следовательно, лишенного чего бы то ни было личного, и теперь следует убедить в этом и сидящую напротив хозяйку, а помимо того, ценой бог знает каких усилий — удержать губы, готовые разъехаться в улыбке блаженного довольства. Из другого кармана он извлек копию формуляра, долго глядел в него, будто проверяя уже внесенные туда имена, и наконец осведомился: А ваш супруг был крестным отцом. Да. А могу ли я и с ним побеседовать. Я вдова. А-а, и в этом невнятном восклицании было столько же искреннего облечения, сколько и фальшивого сочувствия, ибо одним противником стало меньше. Женщина сказала: Мы были с ними в хороших отношениях, ну, то есть ладили, можно даже сказать, дружили семьями, так что когда девочка родилась, нас и попросили в восприемники. Сколько же ей было лет, когда они переехали. Думаю, около восьми. Недавно вы говорили, что уж лет тридцать как ничего о ней не слышали. Ну да. Нельзя ли поподробней. Вскоре после того, как они съехали отсюда, я получила письмо. От кого. От нее. И что же она вам написала. Ничего особенного, все те немногие слова, которые восьмилетняя крошка может написать своей крестной матери. Сохранилось оно у вас. Нет. Ну а родители никогда вам не писали. Нет, никогда. Вас это не удивляло. Нет. Почему. Дело сугубо личное, и мне бы не хотелось об этом распространяться. Для Главного Архива ЗАГС нет личных дел, кроме тех, что стоят в нем на полках. Женщина взглянула на него пристально: Кто вы. Из предъявленного мною мандата вы сию минуту узнали, кто я. Вы сказали только, что вас зовут сеньор Жозе. Да, я — сеньор Жозе. Значит, вы можете задавать мне любые вопросы, а я ни о чем не имею права спросить. Спрашивать меня может только вышестоящий сотрудник Архива. Счастливый вы человек, раз можете хранить свои тайны. Не думаю, что это приносит счастье. А вы счастливы. Это к делу отношения не имеет, я ведь вам уже объяснил, задавать мне вопросы позволено только тем, кто выше меня по должности. А тайны у вас есть. Не буду отвечать. А я почему-то должна. Это в ваших интересах. Так что вы хотите узнать. Что это было за личное дело. Женщина провела ладонью по лбу, медленно опустила морщинистые веки и потом, не открывая глаз, ответила: Мама этой девочки подозревала, что у меня роман с ее мужем. А его не было. Был, и довольно долгий. Из-за этого они и переехали. Да. Женщина открыла глаза и спросила: Понравились вам мои тайны. Они интересуют меня только в связи с той, кого я разыскиваю, тем более что ни на что больше я разрешения не получал. И вам, значит, неинтересно, что было дальше. Как должностному лицу — нет. А как частному. Не в моих привычках лезть в чужую жизнь, сказал сеньор Жозе, позабыв про те сто сорок с чем-то чужих жизней, лежавших у него в шкафу, а потом добавил: Но без сомнения, ничего уж такого чрезвычайного не происходило, вы ведь сказали, что вдовеете. У вас хорошая память. Это непременное условие для того, кто хочет служить в Главном Архиве, вот мой шеф, к примеру, ну, просто чтобы вы имели представление, знает на память, ну, то есть помнит наизусть все имена, какие только есть и были, все имена и все фамилии. А зачем ему это надо. Память хранителя — это дубликат хранилища. Не понимаю. Дело в том, что мозг моего шефа, способный осуществить все возможные комбинации имен и фамилий, не только знает имена всех, кто жив, и всех, кто умер, но и может сказать вам, как будут звать всех, кто еще только родится отныне и до скончания мира. Вы, похоже, осведомлены лучше своего шефа. Да ну что вы, в сравнении с ним я ничто, пустое место, и потому-то он — главный хранитель, а я — так, младший делопроизводитель. И вы оба знаете мое имя. Ну да. Но он знает обо мне только, как меня зовут. Тут вы правы, разница в том лишь, что он знал его раньше, а я узнал, когда получил это поручение. Зато теперь так резво вырвались вперед, обойдя его намного, ибо вы сидите в моем доме, можете видеть мое лицо, стали первым за все эти годы, кто услышал от меня, что я изменяла мужу, и что еще нужно, чтобы убедить вас, что по сравнению с вами ваш шеф — просто невежда. Не надо так говорить, это нехорошо. Есть у вас еще вопросы. Какие вопросы. Ну, например, была ли я счастлива в браке после того, что случилось. Это не имеет отношения к делу. Подобно тому, как в голове у вашего начальника — все имена, к делу имеет отношение все, поскольку дело одного человека есть дело всех. Вы много знаете. Неудивительно, я долго живу. Мне самому уже пятьдесят, но рядом с вами я чувствую, что не знаю ничего. И не надейтесь, что от пятидесяти до семидесяти наверстаете. Так вам семьдесят. Немного больше. Итак, были ли вы счастливы после того, что случилось. Ах, значит, все-таки вам интересно. Я, видите ли, очень мало знаю о жизни других людей. Так же, как ваш хранитель и ваше хранилище. Весьма вероятно. Муж простил меня, если вы это хотите знать. Простил. Да, это происходит часто, простите друг друга, как принято говорить. Вероятно, вы хотели сказать — возлюбите друг друга. Разве это не одно и то же, прощают, потому что любят, любят, потому что прощают, вы, право, как дитя, вам и в самом деле многое еще нужно познать. Вижу, что да. Вы женаты. Нет. Но жили когда-нибудь с кем-нибудь. В том смысле, какой вы влагаете в слово жить, нет, не жил. Неужели только мимолетные интрижки. Нет, и этого не было, живу один, когда подпирает, делаю то же, что и все, иду и плачу деньги. А вы заметили, что все-таки отвечаете на вопросы. Да, заметил, но это неважно, может быть, я таким способом учусь. Хочу вам объяснить кое-что. Слушаю вас. Начну с того, что спрошу, знаете ли вы, сколько человек участвует в браке. Двое, он и она. А вот и нет, трое, в браке участвует трое — он, она и то третье, что образуется при соединении мужчины и женщины. Никогда бы не подумал. И если один из этих двоих совершает, например, измену, то сильней страдает и самый тяжкий удар получает, сколь бы невероятным это ни казалось, не он, а другой, но не тот другой, о котором вы подумали, а другой другой, вернее — третий, то есть двуединство брака. А и в самом деле можно выдержать это сожительство, я вот, например, и с самим собой-то плохо уживаюсь. Чаще всего в браке так случается, что мужчина или женщина или оба сразу, каждый со своей стороны, хотят уничтожить это третье, которое из них двоих и состоит, а оно противится, бьется, тщится выжить во что бы то ни стало. Для меня эта арифметика чересчур сложна. Вот женитесь, тогда скажете. Да уж куда мне, года мои не те. Не зарекайтесь, мало ли что может случиться, когда выполните свое поручение или что у вас там. Сомнения, которые мне поручено устранить, одолевают Главный Архив, а не меня. Что же это за сомнения такие, не сочтите за нескромность. Не могу сказать, я давал присягу. Присяга мало вам помогла, сеньор Жозе, скоро вам придется уйти отсюда, а знать вы будете не больше того, сколько знали, когда пришли, то есть ничего. Ваша правда, сказал на это сеньор Жозе и уныло покивал головой.

Женщина смотрела на него изучающе, а потом спросила: И давно ли уж вы занимаетесь этим расследованием. Собственно говоря, только сегодня приступил, но шеф все равно разозлится, если явлюсь к нему с пустыми руками, он у нас человек очень нетерпеливый. Несправедливо злиться на сотрудника, который не считает за труд трудиться даже по субботам. Тут нет моей заслуги, у нас так положено. Стало быть, как я понимаю, вы не очень продвинулись. Да, придется еще покумекать, как тут быть. Посоветуйтесь с начальством, оно на то и поставлено. Вы его не знаете, оно вопросов не допускает, отдает приказы — и все. Ну так что же вы. Я уже сказал, буду думать. Что ж, думайте. Неужели вы так-таки ничего и не знаете, ни куда они переехали отсюда, ничего другого, а ведь в письме, которое вы получили, наверняка был обратный адрес. Да быть-то он был, да вот беда, письма этого больше не существует. А вы не ответили на него. Нет. Почему. Если выбирать между убить и дать умереть, я выбираю первое, в фигуральном, конечно, смысле. Значит, я в тупике. Не думаю. То есть. Дайте мне бумагу и чем писать. Дрожащими руками сеньор Жозе протянул ей карандаш: Можете писать прямо здесь, на обороте, это все равно копия. Женщина снова надела очки и быстро вывела несколько слов: Ну вот, нате-ка возьмите, только имейте в виду, это не адрес, а всего лишь название улицы, на которой стояла школа, в которую ходила моя крестница после того, как они переехали отсюда, может быть, эта ниточка выведет вас куда надо, если школа, разумеется, еще стоит на прежнем месте. Дух сеньора Жозе заметался меж личной благодарностью за оказанное содействие и служебной досадой на то, что оно воспоследовало так нескоро. Благодарность возобладала: Спасибо, только и вымолвил он, а потом дал проявиться и сдержанной досаде: Не пойму, почему вы сразу не дали мне адрес школы, зная, что любая подробность, пусть самая на первый взгляд незначительная, жизненно важна для меня. Не надо преувеличивать. Несмотря ни на что, я вам весьма признателен и от своего лица, и от имени Главного Архива ЗАГС, который я здесь представляю, но все же настоятельно прошу объяснить, почему вы так промедлили с этим адресом, а. Причина очень проста, мне совершенно не с кем поговорить. Сеньор Жозе поглядел на женщину, а та на него, и не стоит тратить слов, пытаясь описать выражение его и ее глаз, ибо важно лишь, что после некоторого молчания он оказался способен сказать: Мне тоже. Тогда женщина поднялась со стула, выдвинула ящик стоявшего позади нее комода и достала нечто похожее на толстую книгу. Альбом, в радостном смятении подумал сеньор Жозе. Женщина раскрыла, полистала, через мгновение отыскала то, что искала, фотографии были не приклеены, а вставлены в четыре картонных уголка, прикрепленных к странице, и: Вот, возьмите, сказала, это единственная ее карточка, которая у меня сохранилась, и, надеюсь, вы не станете меня спрашивать, нет ли и родительских снимков тоже. Не стану. Трепетной рукой сеньор Жозе принял черно-белую фотографию девочки лет восьми-девяти с челкой до бровей, с бледным, надо полагать, личиком, на котором глаза глядели серьезно, а губы словно бы захотели сложиться в улыбку, да, как говорится, не сложилось. У сеньора Жозе, человека с чувствительным сердцем, и у самого на глаза наворачиваются слезы: Вы не похожи сейчас на сотрудника Архива, сказала женщина. Однако же я только он и ничего более, сказал он. Не хотите ли кофе. С удовольствием.